Alfavo

8. СТУДЕНЧЕСКАЯ  ЮНОСТЬ

МИИТ, то есть Московский ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени институт инженеров железнодорожного транспорта имени Сталина (ныне РУТ – Российский университет транспорта) – вуз крупный и солидный. Относился он не к Министерству высшего образования, как другие вузы, а к МПС − Министерству путей сообщения. А МПС, как тогда говорили, − держава в державе: свои вузы, свои санатории и дома отдыха, дворцы культуры, жилищный фонд, поезда и вокзалы и, наконец, свой бюджет. С царских времён железнодорожный транспорт − почти такой же монстр, как армия и флот. Третий «союзник» государства. А тут ещё повсеместно внедряли электрическую тягу, и я выбрал наиболее перспективный факультет − «Электрификация железнодорожного транспорта». Когда заявился к начальнику института со своим направлением, сидевшие у него деканы других факультетов наперебой пытались переманить меня к себе, но я не поддался.

МИИТ. Вход с ул. Новосущёвской

Поселился я на Новопесчаной улице, в маленькой полуподвальной квартирке тёти Таи, маминой незамужней младшей сестры. Таисия Ивановна, женщина героическая, фронтовичка, медалистка, работала завсекцией ГУМа и обладала по-военному грубоватым голосом и характером. У неё был телевизор «Ленинград» с маленьким экраном, прикрытым шторкой. Телевизоры тогда были ещё в новинку и показывали только одну программу, да и то лишь со второй половины дня. Тем более, это невиданное зрелище пользовалось большим успехом, и нередко ради него откладывались и более важные дела. Передачи бывали разные, но главная была просто «кино». «Эй, идите, кино начинается!» И все собирались у экрана.

Но я приехал в Москву не телевизор смотреть, а в институте учиться. Это как в старом одесском анекдоте. В Одессу приехал мужик и спрашивает на вокзале у местного ротозея: «Не подскажете, как мне найти доктора Рабиновича?» – «А, идите прямо до стеклянного здания. Это ресторан. Но вы же приехали не наесться-напиться, вы приехали лечиться! Поэтому сверните за угол, и через квартал будет дом с башенкой. На первом этаже – парикмахерская. Но вы же приехали не постричься-побриться, вы приехали лечиться! Поэтому туда не ходите. Сверните направо и идите до дома номер двенадцать. Дом красный, сразу увидите. Четвёртый этаж, квартира восемь. На звонок выйдет симпатичная девушка. Спросите, как найти доктора Рабиновича. Она ответит – «Не знаю». Девушка не знает, я не знаю, и вообще, что вы ко мне пристали на вокзале?!

Анекдот весёлый, но я сюда пришёл не анекдотами баловаться, а свою историю рассказывать. Так что поехали дальше. Учёба поначалу была платной (400 рублей в год), но уже следующим летом с лёгкой руки Никиты Хрущёва плата за обучение в школах и вузах была отменена. А успевающим, то есть сдающим экзамены без троек, полагалась ещё и небольшая стипендия, возраставшая от курса к курсу, с 280 до 450 рублей в месяц. Отличникам же платили «повышенную» стипендию, доходившую до 600 рублей.

Занятия предстояли серьёзные. Предметов − тьма. Полный комплект инженерного образования.  Высшая математика, физика, химия, электротехника, теоретическая механика, машиностроительное черчение, теория машин и механизмов, сопромат, материаловедение, экономика и финансы… А далее шли специальные предметы: путь и путевое хозяйство, локомотивы и вагоны, здания и сооружения, мосты и тоннели, контактная сеть, автоматика и телемеханика, СЦБ (сигнализация, централизация, блокировка)… Вдобавок иностранный язык, марксизм-ленинизм, политэкономия, философия, военное дело и даже бухгалтерский учёт. Разве что риторики, музыки и танцев не было. К сожалению. А кроме лекций – семинары, лабораторные работы, курсовые и, если повезёт, за пять лет доберёшься до дипломной. 

Первым уроком у нас была, помню, лекция по химии. Наш курс, состоявший из четырёх групп примерно по 25 человек, расположился в большой аудитории, амфитеатром спускающейся к сцене. К кафедре вышел седой и симпатичный доцент Ледовской, картинно помолчал и торжественно произнёс: «Сороковой поток!» Это означало, что на его веку мы были сороковым первым курсом. Ничего себе стаж.

Я окунулся в учёбу не без интереса, да и не без успеха, хотя настроен был скорее гуманитарно, чем технически. Техника меня не смущала, но эмоционально ближе мне было искусство. Сами понимаете − кино, литература, музыка, живопись − всё то, чем я увлекался до сих пор… Поэтому я записался и в местную изостудию, и в самодеятельную киностудию «МИИТ-фильм», и рассказы со стишками пописывал, да и про аккордеон не забывал, даже занимался с преподавателем, выпрашивал у него ноты популярных песен и мелодий. Ещё брал частные уроки английского языка.

А из спортивных занятий выбрал секцию самбо. При росте 175 см я входил в весовую категорию 64-68 кг. Помню, тренер сразу же предложил ученикам отжиматься от пола, кто сколько может. Поставил в пример здоровяка Данько, ветерана секции, отжимавшегося шестьдесят раз. Я отжался восемьдесят, поскольку с детства проделывал это во время зарядки. Тренер не заметил и не поверил. Тогда я отжался ещё сорок раз, уж больше не мог. «Вот это другое дело, − молвил он. − А то скажете − восемьдесят! Но и то молодец». Надо сказать, что и в дальнейшей жизни меня нередко недооценивали и добрые дела, которые я делал, частенько приписывали другим. Я привык и не обижался, понимая, что недооценка стимулирует, тогда как переоценка расслабляет и в итоге ведёт к поражению.

Изостудией у нас руководил художник Борис Коротков. Главным авторитетом для него был учитель русских художников-передвижников Павел Петрович Чистяков, теоретик и педагог, чьи заветы он напоминал на уроках: «Тень не лежит, лежит свет», «Пиши светлым по тёмному, холодным по тёплому», «Пиши не так, как видишь, а так, как знаешь».  Уважая школу живописи старых мастеров, Коротков презирал современное «недоискусство», в котором видел халтуру, выпендрёж и отсутствие мастерства, скрытые за более или менее ловкими попытками удивить или шокировать публику, что наглядно и доказательно демонстрировал на примерах. В целом пафос его проповедей об искусстве, да и о жизни вообще, совпадал с моими предпочтениями, но были и исключения. На мой взгляд, некоторых художников он третировал незаслуженно, например, Александра Лактионова («Письмо с фронта»). Я даже подумал, что у него с ним личные счёты. Неуважительно отзывался он и о скрипаче Давиде Ойстрахе, и такой вкус я тоже не разделял. На всякий случай при первой возможности придирчиво послушал его по радио. Нет, всё же он великолепен.

Между прочим, это не исключение. Мой преподаватель-аккордеонист пренебрежительно отзывался о композиторе-песеннике Борисе Мокроусове, авторе таких перлов, как «Одинокая гармонь», «Песенка фронтовых шофёров», «На крылечке», «Сормовская лирическая»… Хотя на авторитет я тоже не смотрю, но ниспровергатели «олимпийских богов» меня не поколеблют. Который из королей одетый, а который голый, я как-нибудь разберусь без подсказок. Что касается самого Короткова, несмотря на отдельные разногласия, он оказал на меня заметное влияние и запомнился как человек искренний, глубокий и неординарный, какие нечасто встречаются на полустанках жизненного пути. Тем более, что мои-то способности он сомнению не подвергал.

Изостудия работала в просторном фойе шикарного Дворца культуры МИИТа, располагавшегося прямо возле нашего общежития.

Дворец культуры МИИТ

Выставка студенческих работ. В очках – Руководитель изостудии Б.Коротков.

В большом зрительном зале проходили концерты с именитыми артистами и коллективами самодеятельности, демонстрировались фильмы, а соседний зал с буфетом и небольшой эстрадой предназначался для танцев. Концерты вели популярные конферансье. Бывали тут Борис Брунов и Роман Романов, Илья Набатов и Михаил Гаркави, Лев Миров и Марк Новицкий, Евгений Весник и Геннадий Дудник, а любимцем был молодой Евгений Петросян.

У каждого конферансье был свой стиль и свои приколы. Романов вышел со скрипкой и собрался играть, но отвлёкся на какую-то шуточку. Вторая попытка окончилась тем же. Все уже решили, что его скрипка – просто реквизит, а он вдруг разразился такими руладами, что зал взорвался аплодисментами.

Оригинально представился публике Александр Олицкий, внешне и манерами чем-то напоминавший французского артиста Фернанделя. «Я у вас впервые, будем знакомиться, – сказал он. – Я Олицкий. Знакомиться тоже надо уметь. А то иной конферансье выйдет на сцену и начинает: я Олицкий, я Олицкий, а чего Олицкий? Ну, хорошо, ты Олицкий, все уже поняли, а ты всё Олицкий, Олицкий… Вот я: вышел и просто сказал: я Олицкий. Нет, они будут повторять: Олицкий, Олицкий…» Тут уже все давятся от смеха, тем более, что исполнял он это очень выразительно.

На эстраде, помимо весёлого жанра, я всегда любил оригинальный. Некоторые фокусы не поддаются логическому пониманию. Один фокусник работал с проволочными кольцами. Он их и соединял, и разъединял, а потом передал в зал три соединённых кольца. Пустили по рядам. Крутили, искали разъём, – всё без толку. Я сам повертел, понюхал, поскрёб ногтем, – никаких секретов. Когда же кольца ему вернули, он у всех на глазах медленно развёл их в стороны, будто они находились в разных плоскостях. И так же соединил обратно. Тут впору было заколебаться.

Приезжал к нам и Сергей Каштелян со своими питомцами. «Я просто не знаю второго такого человека, который столько бы придумал и столько сделал в области оригинальных жанров эстрады»,– писал о нём Леонид Утёсов. Его учеником был знаменитый Борис Амарантов. А нас тогда поразил пластичный «танцующий фокусник» Владимир Михайлов. Он выступал под музыку, в облегающем трико, двигаясь мягко и упруго, как кот, и показал три номера.
В первой сценке, «Фокусник», он под одноимённую песенку оперировал с картой, которая исчезала и появлялась, таинственным образом перемещалась из одной руки в другую, возникала из воздуха. В другом номере он аккуратно построил на подносе большой карточный дом, поднял его на шесте, поставил шест на лоб и вытворял под ним акробатические этюды. Потом выбил шест рукой и поймал падающий поднос с карточным домом, который даже не пошевелился. Все уже решили, что карты склеились. Тогда он легко дунул на своё сооружение, и карты запорхали в воздухе. В третьем этюде, «Игра со шпагой», показал такое владение рапирой, такие чудеса фехтования с невидимым противником, что сам д’Артаньян почесал бы в затылке.

Ещё у нас проходили конкурсные выступления коллективов самодеятельности московских вузов. Тогда победителем среди них стал первый Медицинский институт имени Сеченова со своим замечательным гимном, совершенно профессиональной песней, без всяких скидок на самодеятельность.

«Уходят вдаль московских улиц ленты,
С Москвою расстаются москвичи,
Пускай сегодня мы ещё студенты,
Мы завтра настоящие врачи!»

Кстати, потом её с небольшими переделками стали бессовестно копировать студенты других вузов. Типа «…А завтра инженеры я и ты».

К культурному досугу в ДК нередко приобщалась молодёжь из Марьиной Рощи, поскольку тут недалеко. Бывали и драки, которые нейтрализовались дружинниками. А через отдельный вход Дворца культуры можно было попасть в малый зал для репетиций и в библиотеку с уютной читальней. В этой читальне за маленьким столиком я написал свои первые рассказы о школьных приключениях и продолжил высасывать из пальца начатый в школе роман о французской жизни ХVII века, где дружили и соперничали два героя, воплощавшие разные стороны моего противоречивого характера. Один – впечатлительный романтик и философ, у него много интересов и вопросов о жизни, но твёрдые моральные убеждения. Другой, напротив, практик и циник, он высмеивает неколебимость любых убеждений, всё якобы понимает и сознательно идёт на риск. Парочка довольно стандартная: Ленский и Онегин, Кирсанов и Базаров, Ивэн Грэхем и Дик Форрест… Кто не помнит последнюю пару, это из «Маленькой хозяйки большого дома» Джека Лондона.

Недалеко от Дворца культуры располагался маленький кинотеатр, кстати, один из первых в Москве, который сначала назывался «Мир» (между собой – «Мирок»), а потом был переименован в «Труд», поскольку громкое название «Мир» отдали новому широкоформатному кинотеатру на Цветном бульваре. Напротив «Мирка» стояла двухэтажная «фабрика-кухня», где студенты обедали. Покупали на месяц либо «абонементы» за 320 рублей, либо «комплексные обеды» за 500. Посещали и шофёрскую столовую соседнего автобусного парка. Как читатель догадался, оба эти заведения были отнюдь не для гурманов.

В кино мы ходили часто, реже в театр, а ещё я ходил на концерты в ЦДКЖ (это Дом культуры железнодорожников, что на площади трёх вокзалов). Помнится, Ильф и Петров уверяли, что его построили на деньги от бриллиантов, обнаруженных в одном из двенадцати пресловутых стульев. А одна девушка подсказала мне пароль для безбилетного входа туда на любые мероприятия: «От Панфиловой». Она же затащила меня как аккордеониста в театральную студию, с которой мы даже ездили на гастроли в Ленинград.

За пределами культурных мероприятий любил я и просто побродить по московским улицам и паркам. После спокойной и чинной Риги Москва кружила голову оживлённостью и непредсказуемостью. В Александровском саду, что тянется под кремлёвской стеной, две девчонки при виде встречного парня расходились по краям аллеи, растянув пониже пояса чёрную нитку, и радовались, когда он, не заметив, рвал её на ходу. Такое девическое развлечение. Понятно, что и я попался на эту удочку. Ещё там ко мне настойчиво клеился, приглашая в гости, интеллигентный мужчина, похожий на артиста Дружникова. Но на его уловки я не поддался.

В другой раз и в другом месте опять же две девчонки, назвавшиеся Генриеттой и Ингой, долго водили меня по каким-то подъездам и лестничным клеткам, шептались, хихикали, пока вообще не исчезли. А то в вагоне метро я оказался в толпе у дверей рядом с симпатичной девчушкой. Некоторое время мы переглядывались, а потом она взяла меня за руку и бесцеремонно вывела на ближайшей станции. После обсуждения перспектив поехали к её бабушке, которая жила на окраине, в своём домике, и обошлась с нами не слишком приветливо. Мы посидели на мансарде, угостились, пообщались и расстались без последствий. Ожиданий чего-то большего я не оправдал.

Ещё с одной приметной девушкой я заговорил у входа на станцию метро Маяковская. Звали её Валя, и ожидала она подругу. Подруга Жанна вскоре явилась и повела нас в расположенный напротив ресторан «София», где у неё был какой-то блат. Посадили нас прямо возле оркестра, мы пили, ели и танцевали. Жанна вела себя, как хозяйка положения, и откровенно пыталась меня приватизировать. Мне она не нравилась, и я не поддавался. Кончилось размолвкой, причём эта хищница, помыкавшая Валей, как падчерицей, даже не позволила нам с ней о чём-нибудь договориться.

Раз уж разговор пошёл о девушках, был ещё случай. Весенним вечером еду я на метро из института к тёте Тае, по месту жительства. Сел на Новослободской, сделал переход на Белорусской, и тут в вагон заходит красотка в короткой шубке (такая теперь называется «автоледи»). Не последовать ли за ней? Но куда она завезёт? На Речной вокзал? Туда мне не надо. Нет, она выходит на станции Аэропорт. И мне сюда. Садится в троллейбус, и мне на него. Ну, думаю, если выйдет на Новопесчаной, значит, судьба. Так и есть! Выходит и быстро идёт по улице в ту же сторону, что и мне. Я прибавляю шагу.

– Девушка, вы так быстро бежите, что можете пробежать мимо своего счастья.
Она притормаживает.
– Да? И где же моё счастье?
– Возможно, здесь. Недаром нам по пути.
– Интересно.
– Вы-то подумали, что я за вами гонюсь, а я иду к тёте, которая тут живёт.
– А вы подумали, что я от вас убегаю, а я опаздываю в музыкальную школу, которая тут стоит.

Слово за слово, на ходу познакомились. Звать её Светлана, а меня, естественно, Фред. Договорились о встрече завтра, в сквере у Рижского вокзала. Она нырнула в музыкальную школу, а я пошёл к тётушке. Назавтра встретились в сквере, сели на скамеечку и болтаем. Смотрю в глаза, приближаю лицо. Очень милая девочка. «Я тебе нравлюсь?» – спрашиваю. – «Ну и плут», – улыбается она и закрывает глаза. Целуемся сначала робко, потом уверенно, а потом вообще до одури. Пригласить некуда. В общежитие – без толку, к тёте – неудобно.

Кончили целоваться, отдышались, поговорили, прогулялись, да и разошлись. На чём расстались, уже не помню. Очевидно, договорились о встрече, но кто-то не пришёл. Телефонов нет, в Москве с телефонами плохо. Так и потерялись в бушующем мире. Можно было караулить у музыкальной школы… Да ну, думаю, таких встреч ещё много будет. Но больше не было. Интересно, а потом девчонки в общежитии вспоминали компанию, где некая Лана рассказывала про некоего Фреда. Но и там концов не осталось.

Таков был мой начальный опыт знакомства с нравами столичного прекрасного пола. Бестолково, но любопытно. Не менее любопытным образом я встретил свою школьную любовь. Дело было на улице Горького, в кафе-мороженом. Захожу, а она стоит у гардероба, получает пальто. Я подошёл сзади и полуобнял её за талию. Обернулась – «Алик!» Тут из зала спустился её спутник, и поболтать не удалось. Так, обмолвились дежурными фразами. Но я знал, что к этому времени она уже была замужем. В другой раз на той же улице Горького внезапно встретил школьного приятеля Юру-Атоса. Столкнулись носом к носу к обоюдному изумлению… Такая улица.

А до тёти тогда я-таки добрался. Она нередко приносила с работы какие-нибудь вкусности и, поскольку сама покуривала ещё с войны, угощала меня американскими сигаретами «Pinnacle». Вообще-то в студенческие годы к курению я не пристрастился, лишь иногда покупал пачку папирос покрасивее и пробовал. Подымлю одной папироской, да всю пачку и бросаю в урну: не нравится. А вот Pinnacle были сигареты породистые: дыма мало, а вкус тонкий, приятный и крепкий. Но в продаже они ни тогда, ни позже мне не попадались. Только у Таи и баловался.

Ещё она угощала вкусными «Столичными» конфетами в оранжевой обёртке с белым силуэтом нового здания МГУ на Ленинских горах. И наливкой «Золотая осень», которая благодаря моей рекламе стала популярной на наших студенческих вечерах. Но всем винам и прежде, и потом я предпочитал херес – любимое вино Атоса. Не Юры, а настоящего, графа де ла Фер. Кстати, только херес даже в виде сухого, не креплёного вина может выдавать двадцать градусов крепости при обычных для других сортов винограда двенадцати. Но в институте, особенно на первых курсах, я вообще слыл некурящим и непьющим. К тому же и несколько заумным, поскольку носил с собой для чтения в транспорте книжку Ральфа Лэппа «Новая сила» об атомной энергии.

Однажды в общежитии, когда я собирался на очередное свидание, ребята нарочно меня не выпускали, пока не выпью кружку водки. Я не смутился, выпил и пошёл, а они только глаза разинули. Пока доехал до пункта назначения, уже и забыл, что выпивал. На алкоголь я был крепок. Кстати, в плане пьянства люди делятся на два типа: одни, чем больше пьют, тем больше им хочется, другие – чем больше пьют, тем им хочется меньше. Эти вторые, к которым принадлежу и я, никогда не станут алкоголиками.

Первую экзаменационную сессию я сдал легко – две пятёрки и четвёрка. После экзаменов сел на поезд и поехал домой, где впервые в жизни не был целых полгода. На последней остановке перед Ригой в вагон внезапно ввалились Юра-Атос с Ритой Чернышёвой, приехавшие из Риги на электричке, чтобы пораньше меня встретить и пообщаться без помех.

Домой на время каникул приезжал, естественно, и Эдгар. Мы общались со старыми друзьями, ходили в школу на вечера встречи, в рестораны, кафе и клубы, увлекались танцами под джаз, знакомились с девчатами. В Риге было немало домов культуры и клубов, где играли небольшие и совсем неплохие джазовые ансамбли: ДК профсоюзов, МВД, строителей, работников автопрома, Дом учителя и др. Приходишь, бывало, на танцы – там девушки, словно конфеты в нарядных обёртках: каждую хочется развернуть и попробовать. Потом, приглядевшись, начинаешь отбраковывать. А на ту, что особенно приглянётся, оказывается, и без тебя охотников много. Тут и начинается. Поперекладываешь эти конфетки с руки на руку, да и идёшь домой, раздразнённый и одинокий. Зато дома, точнее, у соседей, появился телевизор, и мы смотрели там чемпионат мира по хоккею, где наши успешно сражались с чехами, шведами и канадцами, и по фигурному катанию, где блистали Белоусова с Протопоповым, чехи Ева и Павел Романовы, австриец Эммерих Данцер, французы Ален Кальма и Николь Асслер…

Вернувшись в Москву после каникул, я перебрался от тётушки в общежитие. Комната там была большая, на восемь человек, компания уже сложилась − палец в рот не клади. Тут вам не школа, нравы свободные. Утром, кто хочет, идёт в институт, кто не хочет – спит дальше: «Я на первую пару не иду». Пара – это лекция из двух частей по 50 минут с 10-минутным перерывом. Только на экзаменах вам могут сказать: «Что-то я вас на лекциях не видел». Тогда надо отвечать: «Зато я учебники штудировал». И доставать шпаргалку.

Меня удивляло, как с утра, едва продрав глаза, ребята начинали галдеть, когда у меня ещё язык не шевелится. Минут десять я раскачиваюсь, пока перейду от состояния сна к состоянию бодрствования. Да и заснуть быстрее, чем за полчаса, мне никогда не удавалось. Разве на лекции. Ещё в школе, бывало, при звонке с урока одни ученики резво вскакивают из-за парт и с криками несутся из класса, а другие, негромко переговариваясь, неторопливо складывают учебники. У меня организм инертный, не расположенный к резким переменам, зато и работоспособность держится долго. Я спокойно могу сидеть на уроке не 45 минут, а полтора часа, но и перерыв для меня предпочтительней не десять минут, а все двадцать. В общем, я не люблю дёргаться. Сел делать уроки – так и сиди, пока всё не сделаешь. Пошёл гулять – так уж до вечера. Поэтому и просмотры любил больше, чем просто кино: как сел, так и смотришь весь вечер в своё удовольствие. Настроился на одно – зачем что-то другое, когда это ещё не надоело? Чем я не отличался, так это непоседливостью. Включение, отключение, переключение – была в этом какая-то нестабильность, неуютность, нервозность, что требовало дополнительных усилий, перестройки эмоционального состояния организма.

С детства мама с трудом поднимала меня утром и также с трудом загоняла в кровать вечером. Я даже сделал себе «музыкальный будильник», который хитрым образом включал утром радиолу с пластинкой «Рио-рита», под которую веселее было вставать. Ложиться спать я никогда не любил, оттягивал отход ко сну и в будние дни не высыпался. Сова есть сова. С утра состояние у меня сонное, к подвигам непригодное, а к вечеру начинается эмоционально-энергетический подъём, и меня раздражает в людях стремление скорее закончить вечерние развлечения и пойти спать. Я-то могу веселиться хоть до утра, если есть возможность. Вечерние часы для меня самые отрадные, наверное, потому, что родился я вечером.

Да и в обществе с утра принято заниматься делом, учиться, работать, а вечером отдыхать, общаться и развлекаться.  Также, как конец недели – это праздничные дни, так и конец дня – это праздничные часы. Соловьи, и те поют по вечерам, оставляя утренние часы второстепенным птичкам. Нет, вечер – это ежесуточный беззаботный праздник, который можно разнообразить по своему усмотрению, а утро – спешка и выполнение скучных обязанностей, часто с нервным напрягом, с насилием над собой, а то и с неприятностями. Но если есть стимул, то я завсегда. На рыбалку, в интересную поездку я легко встану и на рассвете.

Несмотря на инертность организма, в новой среде я довольно быстро был принят за своего, поскольку удачно парировал остроты и приколы, которыми вечно развлекаются ребячьи компании. Особенно сблизился с Валерием из Рыбинска и Аркадием из Шауляя, казавшимися мне умнее других. Втроём в весенние ночи мы спали на полукруглом балконе, не страшась дождевых брызг. Закалялись. Ребята дали мне прозвище Яныч, по отчеству. Я не обижался: хорошо, что не додумались до Янычара.

Дружеские союзы у меня всегда почему-то бывали тройственные. Может, и у других так. Ещё бы: три мушкетёра, три богатыря, три соперника Руслана, даже три девицы, что «под окном пряли поздно вечерком». Сюда же можно подшить и древнеримские триумвираты. Вообще, треугольник – самая прочная конструкция даже в механике.

Постепенно мы сдружились настолько, что объединились в СТЧ − «Союз трёх человек» − и на Ленинских горах (бывших Воробьёвых, где поклялись в дружбе Герцен с Огарёвым) закопали бутылку с меморандумом, который я специально для этого случая написал, завершив словами «И пусть будет бита вся гниль». И стали вести курсовой рукописный журнал «Объектив» (правда, в единственном экземпляре), который ходил по студенческим рукам с большим успехом.

В нашей студенческой группе Эл-114 я был избран профоргом, Валерий – комсоргом. Третьим «чиновником» был староста, москвич Юра Касаткин, парень рассудительный, свойский и с юмором. В целом группа была дружная, обходилась без ссор и конфликтов. А из девчонок я особенно подружился с Таней Брезкун из Рыбинска, одноклассницей Валеры, которая тоже жила в общежитии. Некоторые находили в ней сходство с Надеждой Румянцевой, другие – с Розой Макагоновой (это киноактрисы). Девушка душевная, искренняя, непосредственная. Когда мне попалась книжонка стихов Вероники Тушновой, я, не зная эту поэтессу, всерьёз подозревал, что это написала Таня, спрятавшись за псевдонимом, настолько эти стихи были ей созвучны. 

Вообще из Рыбинска их приехало трое одноклассников (снова тройственный союз!): Валера, Таня и Лена Смоленская. А Валера с Леной после института даже поженились, хотя в школьные годы в Рыбинске у него была другая любовь – Галя Новикова. Кстати, позже она приезжала на лето в Юрмалу, и у меня с ней тоже случился романчик. Я ей напоминал Валерку, но не обижался, поскольку и мне нередко кто-то кого-то напоминал. .

На первомайский праздник 1956 года наш курс мобилизовали на физкультурный парад. В апреле несколько раз вечерами мы репетировали свой проход по Красной площади («раз — два — три — разметка!»).  Тогда же на ночной улице Горького я встретил грохочущую колонну танков, тоже идущих на репетицию парада. Со включёнными фарами, гремя гусеницами и рыча моторами, они то ползли, то пускались вскачь, и в ночном мраке смотрелись очень зловеще.

А в павильоне станции метро «Площадь революции» я попался в лапы двум дамам. Они объяснили, что тут снимается кино, и я подхожу им как типаж, надо только часок подождать. Такая перспектива меня не вдохновила, и я отказался. В час ночи метро закроется, и поезжай тогда домой на такси или ночуй здесь на лавке. Спасибо. Если я такой подходящий, надо было своевременно принимать меня во ВГИК.

Первого мая в новенькой форме − светлые брюки и красные рубашки − мы гордо прошлись перед мавзолеем, да ещё и кое-какие фигуры показывали, махали клюшками. Между прочим, тогда впервые проводился телевизионный репортаж с Красной площади, но впоследствии в интернете я нашёл только военный парад. Жаль, хотелось бы посмотреть, как мы выглядели на экране. А казённые брюки и рубашки нам оставили − продали по дешёвке.

Мы с Валерием 1 мая 1956 г.

Теперь про фокус-покус. Была у нас в комнате пудовая гиря, которую желающие по утрам выжимали. И перед первым же экзаменом я занялся этой гирей. Тут на меня зашикали: «Ты что? − А что? − Неуд получишь!» Оказалось, тут такая примета. Я только ухмыльнулся. Экзаменов я не боялся, чувствовал себя уверенно. И получил неуд по физике. Перед вторым экзаменом сцена с гирей повторилась. И снова неуд. Дело пошло на принцип, и перед третьим экзаменом я упрямо взялся за гирю. Коллеги ужасались: «Отчислят!» Отчислить не отчислили, но очередной неуд я-таки схлопотал. Пока сессия не кончилась, один неуд удалось исправить, но от намерения переметнуться в другой институт пришлось отказаться: с такими оценками не возьмут. А разбираться в том, почему эта странная примета работает, я не стал: мне, что ли, забот не хватает?

Летом после первого курса я совершил поездку на Кавказ. Точнее, в Гудауту, в санаторий Госплана, где прохлаждался братец Андрей Маклаков с папой Николаем Андреевичем, попросту, дядей Колей. «Прохлаждался», правда, для июльского Кавказа словечко не слишком подходящее, но другого не попалось.

Здравствуй, Чёрное море!

Помимо однообразной санаторной жизни, мы ездили на автобусе на экскурсию в Сухуми, где посетили ботанический сад и обезьяний питомник, а ещё – на озеро Рица, которое меня не впечатлило, зато очень впечатлила живописная и опасная горная дорога между бурными реками, крутыми скалами и глубокими пропастями.

На втором курсе я жил уже в другой комнате, на четверых, и гири, по счастью, там не было. Поэтому и неудов больше не получал, а прежние исправил. Но неприятности бывали. К примеру, на семинаре по марксизму-ленинизму я разошёлся во мнениях с преподавательницей. Социализм тогда ещё был живёхонек, но говорить о нём следовало, как о покойнике: или хорошо, или ничего. А я задавал ненужные вопросы, как какой-нибудь ревизионист. За это она запустила по институтскому радио поклёп в мой адрес с загадочной концовкой: «И пора бы товарищу Авотину сменить стильное платье на рабочий костюм». Какое уж стильное платье ей померещилось, не знаю. Одевался я прилично, но скромно, никакой вызывающей одёжки не носил. Возможно, чем-то слегка и отличался – всё-таки приехал из Риги, а её называли «маленьким Парижем». А возможно, это у неё была такая вычурная метафора, относящаяся не к внешней оболочке, а к моей гнилой сущности.

Подобные наезды я воспринимал философски, подобно поэту Леониду Мартынову:

«Будто впрямь по чью-то душу
Тучи издалека
С моря движутся на сушу
С запада, с востока.

Над волнами временами
Ветер возникает,
Но волнами, а не нами
Грубо помыкает.

Он грозится:
«Я возвышу, а потом унижу!»
Это я прекрасно слышу
И прекрасно вижу.

Возвышенье, униженье,
Ветра свист зловещий…
Я смотрю без раздраженья
На такие вещи.

Ведь бывало и похуже,
А потом в итоге
Оставались только лужи
На большой дороге.

Но чего бы это ради
Жарче керосина
Воспылала в мокрой пади
Старая осина?

Я ей повода не подал.
Зря зашелестела.
Никому ведь я не продал
Ни души, ни тела.

Огненной листвы круженье,
Ветра свист зловещий…
Я смотрю без раздраженья
На такие вещи».

В новой комнате мы разместились втроём – Валерий, Аркадий и я, а четвёртым был симпатичный китаец Ли У-Чжун. Парень он был свойский, умный, скромный и весёлый. Особенно он подружился со мной и Таней. Помню, как однажды он захотел купить себе новые ботинки, а потом приходит, огорчённый. Говорит, не посоветовали. Оказывается, такую покупку он должен был согласовать в своём посольстве. А после института он первое время присылал нам с Таней из Китая письма и поздравления, но потом замолк и перестал нам отвечать. Может, тоже не посоветовали? А мы боялись, что во время «культурной революции» с ним расправились хунвэйбины за то, что он учился в Советском Союзе и подружился с «чуждыми элементами».

А тогда в общежитии мы организовали коммуну с девчонками нашей группы, жившими в комнате этажом выше. Коммуну не полноценную, а просто складчину на вечернее питание. Утром питались, кто во что горазд, обедали на фабрике-кухне, а вот ужин готовили коммунальный. Однажды, заготовив большую сковороду жареной картошки с котлетами, мы ушли в кино вчетвером: я с Аркадием и Таня с подругой Зоей Шпаковской, которой Аркадий симпатизировал. Смотрели, по-моему, «Золотую симфонию». После кино зашли на почту проверить корреспонденцию, а заодно, дурачась, отправили телеграмму ещё одной «коммунарке» – нашей доморощенной певице Вере Прудниковой. Я сочинил загадочный текст: «НЕ ЖДИ ПОЗДНО РАНО СМЫСЛА РАДИ НАУКИ = АРЗО ТААЛЬ». В подписи зашифровал наши имена: Аркадий, Зоя, Таня, Альфред. С тех пор этот псевдоним закрепился за нашей четвёркой, хотя она и не была устойчивым образованием. Когда же мы вернулись в общежитие, исходя слюной в предвкушении еды, нас ждала пустая сковорода с запиской: «Главное в процессе еды – это вовремя остановиться. К сожалению, я понял это слишком поздно». Оказывается, в гости приезжал Эдгар и, не дождавшись нас, всё съел.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24

10 комментариев к записи “Кое-что о себе”