Alfavo

3. В  ЭВАКУАЦИИ

При воспоминаниях прошлого в памяти всплывают не только события, но и связанные с ними ощущения, образы и запахи, позволяющие, словно вспышкой, озарить и остро прочувствовать былое психическое состояние. Сформулировать его словами почти невозможно, а без такого чисто субъективного восприятия череда событий остаётся просто механической чередой событий. Только эмоционально развитый читатель с богатым воображением может хотя бы приближённо ощутить себя на месте героя. Но надо стараться.

Из всей дальней дороги я помню только пристань в Горьком, куда нас, обогнув Москву, привёз поезд. На ночном, тускло освещённом дебаркадере толпился народ, а мы с Эдиком сиротливо сидели на чемоданах, пока мама с Лидой долго ходили выяснять дальнейший маршрут. Вариант с пароходом не выгорел, и дальше мы ехали на телеге. Помню городок Сергач и тамошнюю баню, где нас с братом поставили на лавку и по очереди облили нагретой водой из ведра. На этом процедура закончилась.

В конце путешествия мы приехали в Мариинский посад, проще Марпосад, городок на высоком правом берегу Волги недалеко от Чебоксар, столицы Чувашской автономной республики. Городок этот был, конечно, наполовину деревней. Нас поселили в небольшой квартирке на первом этаже двухэтажного дома.  Эти дома стояли не в ряд, а как бы независимо. Наш дом мы с братом окрестили «Москва», а такой же напротив – «Одесса». Географических знаний для этого нам тогда уже хватало. Ещё там стоял длинный одноэтажный барак, который мы нарекли «Многоокон». В Марпосаде мы прожили два счастливых (по детскому разумению) года и потом, вызывая улыбки родителей, называли его «лучшим городом в мире».

Чем же мы там занимались, в этом Марпосаде? О, это было почище римских каникул. В «Одессе» располагалось общежитие эвакуированного сюда техникума, полное девчонок-студенток, которых, выскочив из кустов, можно было стегать травяным веником по босым ногам, упиваясь их визгом. Во-вторых, неплохие развлечения дарила местная скотинка. Так, квохчущих индюков мы сталкивали какой-то закреплённой на оси слегой в неглубокий котлован, откуда при всей нерасположенности к полётам они с трудом выбирались с помощью хлопанья крыльями. А тёлочку по имени Дочка мы заманивали свекольной ботвой на второй этаж, к хозяйской двери, и быстро ретировались, нажав кнопку звонка. Жаль, что снимать наши проказы было некому.

Папа выхлопотал себе командировку в Чебоксары и с октября четыре месяца работал там директором педагогического института, изредка приезжая нас навестить. На обрывистом берегу Волги мы с ним добывали глину для обновления нашей печки, которая сильно дымила. Там на Эдика напал козёл, пытаясь рогами столкнуть его в реку, и папа запустил в него лопатой (не в Эдика, а в козла). Вообще-то он был некурящий (не Эдик, а папа), но тут приехал с папиросами и стал со смехом пускать на нас дым под ворчание матери. А зимой мы с ним ездили на санной упряжке на другой берег Волги за дровами для печки, которую к тому времени переложил местный печник.

В начале февраля 42-го года папа уехал в Москву. Мы же с братом, достав любимые санки, начищали полозья до блеска и соревновались с местной детворой, скатываясь по длинной пологой дороге в Волгу. Дорога была хорошо разъезжена и местами украшена конским навозом. Наши санки скользили быстро, и никто не мог нас обогнать, кроме одного экипажа. То была самодельная конструкция: дощатая площадка на трёх коньках типа «Снегурки» с поворотным передним коньком. На неё наваливалось несколько пацанов, ещё один бежал сзади, толкая и разгоняя повозку, а затем запрыгивал сверху. Эта «куча мала» катилась вниз с криками «С дороги, куриные ноги!» и, обогнав конкурентов, вылетала в замёрзшую Волгу дальше всех. 

Продукты в Марпосаде были подножные, деревенские, свежие. По утрам мы нередко ели яйца всмятку, а пустотелые скорлупки берегли к Новому году для ёлочных игрушек, которые делали сами. В первой порции скорлупок завелись опарыши, и заготовки пришлось выбросить. Зато уж на другой год мы вычищали их тщательнее, даже промывали. На скорлупе рисовали рожицу, а дырку закрывали цветным колпаком. Ещё делали цепи из бумажных полосок, вырезали кружевные снежинки, а мама снабжала их петельками для подвески. Помогала и тётя Лида, которую мы всегда звали просто Лидой. А уж с ёлками здесь проблем не было.

Весной 1943 года, когда фронт отошёл на запад, папа забрал нас в Москву. Сначала мы поселились на улице Жуковского, у Чистых прудов, недалеко от Красных ворот, в квартире папиных знакомых, которые ещё не вернулись из эвакуации. Рядом был гаражный двор с машинами, пахло резиной и бензином, а мы с братом приставали к шофёру, копошившемуся в автомобильном моторе. Свои же игрушечные машинки мы таскали за собой на верёвочках по тротуару. Тротуар пересекался желобами от водосточных труб, и машинки на них опрокидывались. Тут внимательный читатель заметит, что свои игрушечные машинки мы оставили в Риге, когда уезжали в эвакуацию.  Верно. Ну так то были уже другие: куда же мы без машинок? 

А на соседней улице Чаплыгина стояло повреждённое бомбой здание латвийского постпредства, которое мы называли «дом-разрушка»: хороший повод для нынешней Латвии затребовать у Германии компенсацию, тем более, что при бомбёжке погибли два латвийских дипломата.

Но самые яркие впечатления дарило, конечно же, метро. Этот характерный запах, уже на улице доносящийся из входных дверей вместе со сквозняком, эти мерно жужжащие «чудо-лестницы», эти просторные расписные залы… А вот и платформа, и подошедший поезд распахивает многочисленные двери. Люди снуют туда-сюда, но раздаётся гортанный возглас девушки в красной фуражке и с поднятым жезлом: «Готов!», и все двери разом захлопываются. Издав красивый гудок, поезд быстро разгоняется, завывая двигателями, и цепочка ярких окон уползает в темноту туннеля под удаляющийся перестук колёс…

Летом по выходным дням мы всей семьёй ездили «на далёкий огород» − сперва на метро от нашей пустынной и прохладной станции до «двухэтажной» и шумной Комсомольской, потом с Казанского вокзала на поезде до станции Вялка, а там шли босиком по луговым тропинкам с неописуемо приятными лужицами. На огороде, помимо урожая, было много обожаемой нами живности вроде жуков, кузнечиков, бабочек и стрекоз. Покопавшись в огороде, порезвившись, отдохнув и перекусив, возвращались в Москву на пятичасовом или восьмичасовом поезде. Пятичасовой был всегда набит битком, а восьмичасовой гораздо свободнее, но домой с него мы добирались поздно.

Всей семьёй мы ходили и в Сандуновские бани. Меня как младшего мама брала с собой в женское отделение, а Эдика как старшего папа брал в мужское. Однажды им показалось, что я уже подрос, и папа взял в мужское нас обоих. Но голые дядьки меня не вдохновили, а может, даже внушили отвращение, и после такого сеанса я чуть не со слезами просил родителей вернуться к прежнему порядку. Кстати, в коридорах бани местами отслоились керамические плитки пола, и мы с братом не преминули позаимствовать себе приличную толику маленьких квадратных «кирпичиков» для домашнего строительства.

В начале августа, после разгрома немцев на Курской дуге и освобождения Орла и Белгорода, в Москве был произведён первый артиллерийский салют, и мы с Эдиком бегали по дворам за алюминиевыми гильзами с разноцветными ободками. Этот салют сопровождался стрельбой очередями трассирующих пуль, которые, несмотря на красивый полёт светящихся пунктиров, учинили в Москве несколько пожаров и больше на салютах не применялись.  

Плакат с вырезкой из газеты

А в Парке культуры на набережной открылась выставка трофейной немецкой военной техники, где мы с интересом рассматривали вражеские «Тигры», «Пантеры», «Фердинанды», «Юнкерсы» и прочие «Мессершмитты».

Трофейная немецкая техника на московской набережной

В отличие от Марпосада, в Москве война была близко, война была везде и всегда, и жили мы в основном войной. Я рисовал бесконечные танки, самолёты и пушки, сочинял длинные комиксы с самобытными героями. Книжки у нас тоже были про войну, если не считать «Что я видел» Бориса Житкова. Про финскую войну была тонкая книжонка, скорее, рассказ – «Шесть часов из жизни шофёра Койды», а про германскую – книга-альбом Льва Кассиля «Твои защитники». До сих пор помню стишок «Двое»:

«Их было двое. Враг их окружал.
Один, крича и плача, побежал.
Четыре вспышки выстрелов блеснули,
И в спину беглеца впились четыре пули.

Другой боец не отступил ни шагу,
Он встретил в лоб орущую ватагу.
Поднявшись в рост над рыжим бугорком,
Спружинив мышцы мускулов упруго,

Разил гранатами, колол штыком
И вырвался из замкнутого круга,
Десятерых на месте уложив.
Он жизнь любил, и он остался жив».

Хотя на карте красные флажки потихоньку перемещались на запад, казалось, что это никогда не кончится. В детстве время так медлительно! Но салюты стали греметь всё чаще. «Двадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати орудий…» − снова и снова звучал из чёрной тарелки репродуктора торжественный баритон Левитана. 

«Пускай я не был на войне, зато война была во мне», – могу сказать словами поэта. Детские впечатления так сильны! Да и с тех пор я столько прочитал и просмотрел книг и фильмов про войну, так её прочувствовал, что многие реально пережитые невоенные события мне видятся гораздо менее чётко. Я чую её нутром, и тут вряд ли меня можно обмануть даже без полностью открытых пока архивов.

Когда из эвакуации вернулись хозяева квартиры, мы перебрались на Кропоткинскую. Оттуда втроём с мамой ходили за продуктами через Москву-реку по Каменному мосту в двухэтажный магазин рядом с кинотеатром «Форум». Там же располагался знаменитый «Дом на набережной», а в нём жили папины знакомые Микельсоны с дочкой, нашей ровесницей, к которым мы заходили в гости, поднявшись на лифте. Помимо лифта, интересным для нас с братом был у них домашний кинопроектор. Под его негромкое стрекотание мы смотрели на экране мультфильм «Пик и Мик» про двух мышат, катавшихся с горы на лыжах.

Ещё в памяти стоит упоительный запах свежевыпеченного хлеба, который разносился из угловой булочной на Арбате, где мы часто гуляли с мамой. Чёрный хлеб продавали на вес, при этом оставались маленькие довески, которые мы с братом с удовольствием поедали прямо на улице. А папа приносил с работы паёк с очень вкусной американской ветчиной в продолговатых консервных банках. Особенно мне нравились застывшие по краям «слезинки». После опустошения этих банок мы с братом использовали их как формочки для снежных брикетов, из которых складывали свои сооружения на скамейке Гоголевского бульвара.

В новогодний праздник мы попали на главную ёлку страны, что была тогда не в Кремле, а в Колонном зале Дома союзов. Полагая, что к деду Морозу со Снегурочкой нужен и мальчик Новый год (что совершенно справедливо), мама нарядила нас с братом аж двумя новыми годиками, украшенными бумажными лентами через плечо с крупной красной надписью «1944».

Новогодняя ёлка 1944 г. в Колонном зале Дома союзов (фото из архива кинофотодокументов).
Где-то там в толпе стояли и мы.

Вообще  в детстве мы с братом были очень дружны, почти никогда не ссорились и не дрались. Везде появлялись вместе, ходили по улице в обнимку, хором декламируя сочиняемые тут же частушки. «Вон, Эдики пошли!», − говорили ребятишки. После того, как нас для профилактики остригли наголо, мы долгие годы вместо имён называли друг друга Кругляками.

Второе московское лето мы провели в подмосковной Удельной, на большой даче, где жили семьи таких же латышских беженцев. В сентябре пошли с Эдиком в местную школу. Из этой короткой, двухмесячной школьной жизни в памяти остались густо смазанные повидлом здоровые ломти парного чёрного хлеба, которые нам раздавали на большой перемене с обжигающим несладким чаем в фарфоровых кружках, многие из которых были с отбитыми ручками. Помню и чёрную доску, и мел, и пошитую мамой тряпичную «азбуку» с кармашками для букв, нарисованных на бумажных квадратиках. И соседскую девочку Зольду, лет двенадцати, что учила нас играть в шахматы. Рассказав про все фигуры и ходы, стала с нами сражаться. Сначала играла без ферзя, потом без ладей, потом без слонов, без коней и, наконец, со всеми фигурами. Правда, против неё мы с братом играли вдвоём. И однажды-таки обыграли! Благодаря ей я частенько обыгрываю и шахматную программу, что стоит у меня в компьютере.

В школе мы не закончили даже первую четверть. Немцы отступали, и мы стали готовиться к возвращению в Ригу. Уехав из Удельной в город, мы временно поселились в доме на улице Воровского. На дверях квартиры там не было номера, и я, забравшись на стул, наклеил на них вырезанные из белой бумаги крупные цифры «20». Другим воспоминанием остались целые полчища чёрных блестящих прусаков, заполнявших ночью дно ванны в несколько слоёв. Днём они куда-то исчезали. Очевидно, здесь у них было любимое место коллективного ночлега.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24

10 комментариев к записи “Кое-что о себе”