ПУТЕШЕСТВИЯ

ЧЕРНОМОРСКИЕ  СТРАДАНИЯ

 21 августа 1975 г, 23.45.

Наше вам с кисточкой!

Я на Чёрном море. Слышу, как плещется. Да ветер шумит в листве, да цикады звенят, как заведённые. Привёз сюда свою неуёмную душу – успокаивать. Пока не получается. Три дня мотался по курортным городам и весям в поисках пристанища, после того как в самом начале пополудни 17 августа сошёл с серебристого (с голубой полосой) ТУ-154 на грешную землю Кавказа в зоне Адлерского аэропорта.

Никто меня даже не встретил, исключая каких-то посторонних лиц, искусно сделавших вид, что ко мне они никакого отношения не имеют. Очевидно, так оно и было. Симпатичная девочка, самолётная соседка (звать Марина) растворилась в знойном адлерском воздухе вместе с подружкой (звать Лариса) и сумками, которые я помог тащить. Один прощальный взгляд – и всё. Сколько у неё ещё будет таких встреч! Впрочем, родители торопят: пятый курс МИСИ, пора замуж. Иначе не дают никакой самостоятельности. А ведь она так желанна в эти годы! Да что там, просто необходима. По себе знаю. Зато я спокойно, как и полагается в моём возрасте, дождался своего багажа – не подумайте пустяк: чемодан, большой этюдник и полнометражная гитара (впрочем, она ехала со мной in cabin, выражаясь напыщенным языком аэрофлота), – и дунул на экспрессе в Сочи.

Сочи предстал перед моим ласковым взором красивым и неприветливым субтропическим городом, изрядно перенасыщенным людьми, автомобилями и автобусами. Мест нигде не было (кто бы сомневался). На троих (грубо говоря) и даже на четверых предлагались какие-то приюты частного свойства (шла довольно вялая торговля на вокзале), но мне это не подходило, ибо я был на этот раз один, как перст.

На две ночи меня незаконно приютила вокзальная комната для транзитников, и, воспользовавшись этим, я прокатился на катере до Дагомыса в одну сторону и до Адлера в другую в поисках пристанища. Ничего подходящего не обнаружил. Потом на электричке доехал до Гагры. Электричка тут на довоенном уровне, ходит всего шесть раз в сутки. «Пятичасовой», «восьмичасовой», – как в старину. Подолгу стоит на разъездах. Что поделаешь – однопутка. Руки и ноги, как говаривал Райкин, надо обломать коллективу проектировщиков, заложивших здесь однопутку. Хотя они-то не виноваты, так им велено. Рубить горы для двухпутки – вдвое дороже. В результате – битком набитые, душные автобусы, медленно ползущие по серпантинам дорог. Раньше хоть, помнится, автобусы были без крыши, «в тропическом исполнении», а теперь ходят обычные ЛАЗы да Икарусы, в которых летом и в Москве-то нечем дышать…

Ещё раз от Сочи до Гагры я просквозил по морю на «Комете». Это самый скоростной вариант: всего пятьдесят минут.

Долго ли, коротко, в конце концов я обосновался  в Гантиади, в частном секторе. Гантиади – это не доезжая Гагры. Те же крутые горы, то же сине-зелёное море, только народу на пляже не в пример меньше. Следовательно, больше всего остального. Ну, конечно, не то, чтобы всего, но воды и камней на душу населения – уж точно.

После суровой отбраковки зафрахтовал хибарку на самом пляже, слегка обустроил с помощью хозяйки и её невестки и решил, что жить можно. Не то, чтобы уж прямо жить, но, во всяком случае, отдыхать.

Теперь жду Алю. Аля – это по-научному, вам не понять. На самом деле это просто Альбина, свет моих очей (с некоторых пор, а точнее, с эпохи Свердловска, где недавно я битый месяц повышал свою квалификацию). Чтобы не оставить читателя в обидном неведении, придётся дать разъяснения.

Как-то на остановке в упомянутом Свердловске, томясь в ожидании трамвая, я вынужден был заговорить с томившейся рядом одинокой девчушкой. Девчушка была совсем молоденькая, стройная и слишком симпатичная, чтобы проигнорировать взгляды, которые она украдкой на меня бросала. В трамвае разговор продолжился, и она объяснила, что приехала из Самарканда поступать в институт. Потом мы встречались несколько раз, и её обаяние произвело на меня заметное впечатление. Но мои курсы подходили к концу. Перед отъездом, как приличный джентльмен, я пришёл в гостиницу с букетом цветов попрощаться. Горничная сказала, что она ушла, но скоро придёт. Усевшись в фойе за рояль, я долго и эмоционально импровизировал, снискав пылкое одобрение горничной, но Альбину не дождался. Оставив цветы и записку, уехал в аэропорт, а уже в Москве получил письмо с тысячей извинений. Завалив экзамены в институт, она вознамерилась составить мне компанию на отпуск. Но пропала. Тут-то я и махнул в одиночестве на Кавказ, поскольку других попутчиков не подвернулось, а время шло. Теперь вот жду её здесь, и жду страшно. В её обаянии, по-видимому, таилось что-то колдовское. Песенка вполголоса (М.Пляцковский, С.Заславский).

Мужчинам знакома испепеляющая сила влечения, способная толкать на любые подвиги и безумства. Для женщин всё это как-то факультативно – можно да, а можно и нет, в зависимости от настроения, ситуации и расчёта. К сожалению или к счастью, мужчина обречён на любовь к женщине, хотя в глубине подсознания он её ненавидит. Именно за это. Установив сей прискорбный факт, вернёмся к нашему повествованию.

Хибарка моя представляет собой бетонную коробочку порядка восьми квадратных метров со скрипучей дощатой дверью при навесном замке и с небольшим окошком без стекла, заколоченным старыми досками. Верхнюю доску я отодрал, над дверью и без того оставлен солидный зазор, так что воздух может циркулировать. Стены замазаны желтовато-зеленоватой побелкой, потолок (то есть крыша изнутри) оклеен обоями в голубую шашечку, пол цементный, укрыт ковриками. На полу – два топчана, один с продавленной проволочной сеткой, другой с вылезшими пружинами. После того, как я оба их забраковал, поспав по очереди на том и другом, хозяйка принесла доски с гвоздями, которые я положил на сетку (для начала гвоздями вниз) и накрыл двумя тюфяками. Получилось совсем недурно.

Ещё хозяйка приволокла приличный стол, за коим я сейчас и расположился. В качестве источника освещения здесь фигурирует лампочка, болтающаяся в углу, да свечка, которую принёс я сам и прилепил на симпатичный камень, приглашённый на роль подсвечника. Недоломанный стул и относительно целый табурет завершают обстановку сего романтичного сарайчика. Обходится мне эта гасиенда по два рубля в сутки (обычная здесь цена – полтора рубля за место).

Окно выходит на море, и я могу, не вставая с постели, обозревать пляж. Пляж довольно широкий, пересечённый продольными полосами крупного и мелкого галечника. У воды как раз полоса крупной гальки, и ходить босиком с непривычки крайне мучительно. А дальше Чёрное море вяло разбивает свои малахитовые волны в снежные брызги, и вода, журча, уходит сквозь камни, почти не скатываясь назад. Ковыляя по этой гальке, за несколько прошедших дней я собрал уже целую коллекцию обтекаемых и угловатых камушков, как монохромных – чёрных, белых, серых и розовых, так и цветастых – полосатых, пятнистых и с причудливым рисунком. Разложил это богатство на подоконнике и всякий раз любуюсь.

Отдыхающее общество здесь разношёрстное, в основном семьи. Больше всего ростовчан, но попадаются и москвичи, и питерцы. Местное же население состоит преимущественно из армян, хотя это не Армения, а Абхазия. Живут тесно, забив своими особнячками, конурками и пристройками тенистые палисаднички с кухнями, столами и торчащими с веранд в сад телевизорами. Своих машин довольно много, но жилища не благоустроены. Все удобства, как правило, во дворе, мебели приличной не видать, – одним словом, деревня.

Веду паразитический образ жизни: сплю, сколько есть мочи, валяюсь на камнях, плескаюсь в море, брожу по пляжу, езжу на автобусе и на электричке – то в «центр» (это гантиадская стометровка, то есть бродвей с магазинами и почтой), то на рынок, то в Гагру, то даже в Сочи – это всё в поисках телефонной связи со Свердловском, где непредсказуемая Альбина снова взялась сдавать экзамены в какой-то вуз – то ли театральный, то ли художественный… Читаю газетные вырезки, привезённые из Москвы (в Москве зачастую успеваешь только вырезать). Фотографировать почти нечего – так, банальные южнобережные виды. Объектов для живописи тем более пока не присмотрел. Может быть, для кого-нибудь черноморское побережье – это рай земной, но я чувствую себя здесь, как лев в зоопарке.

К общению с отдыхающими не тянет. Да и не с кем особенно общаться: народ всё больше семейный. Дочки больно молоденькие, мамы больно пожилые. Познакомился, было, в первый вечер с одной ленинградкой, студенткой института связи. Распили впотьмах на пляже бутылку портвейна с колбасой, поцеловались немного, да и разошлись. Потом я днём прибрёл к ней по пляжу. Посидели, искупались. На большее она меня не вдохновила, да и далековато – километра три от моей хибарки, на другом конце посёлка и бухты. Поиграл в карты с двумя москвичками – это уже рядом – но и только. Да вечером с соседскими девчонками и пацанятами пожгли костёр, испекли картошку, попели песни под мою гитару. Вот и всё общение. А в основном брожу один, как неприкаянный. Характер, видно, такой.

В последний заезд в Сочи, 25 августа, получил, наконец, Алино письмо. Приветливое, но без определённости. На мои же телеграммы – никакого ответа. Я послал ещё одну: «Алюшка куда ты пропала очень беспокоюсь телеграфируй Гантиади приезжай». И отложил свой паспорт подальше, не собираясь больше ничего востребовать, поскольку на всех трёх почтамтах – в Сочи, Гагре и Гантиади – оставил заявления о переадресовке корреспонденции на свой новый адрес.

27 августа пришла телеграмма от 26-го: «Дела плохие очень устала попытаюсь приехать = Аля». Не больно определённо, но какая-то надежда появилась. Вдохновлённый, я полез в гору. В буквальном смысле. По вечерней прохладце. «Вечерняя прохладца» – это по-местному, вам не понять. В переводе это значит «пекло». По-видимому, злоупотребляя морскими купаниями, я насквозь пропитался, потому что из меня обильно сочилась солёная вода. За час я уже влез так высоко, что всё стало ясно. При этом полегчал, наверное, на два кило, несмотря на то, что по дороге съел с килограмм ежевики, которой тут видимо-невидимо.

Однако было обидно, что пейзажами горы меня отнюдь не одарили, на что я слабо надеялся. Панорама сверху, конечно, открывается, но, во-первых, дымчатая, а во-вторых, довольно заурядная: вид сверху на всё то, что есть внизу, не более того. Волочить сюда этюдник не имеет смысла. И даже фотоаппарат не стоит. Пониже есть довольно симпатичная излучина шоссе, там можно сделать один непритязательный этюдик. А остальные надежды – на низ. Придётся искать более тщательно. Есть тут, правда, горные речушки, которые могли бы попозировать, но ближайшая в последние дни совсем пересохла, а другие далеко. Как сказал поэт, «иных уж нет, а те далече». Ладно, не будем привередливы и напишем просто море, просто закат над морем и просто белые скалы, которые тут в километре от меня украшают монотонный пляж.

Тем временем пролетело десять дней. Поселился я здесь вечером 19-го, а сейчас уже вечер 29-го. Однообразие обстановки до удивления эффективно сокращает отпуск. Зато сегодня у меня много фруктов, которые я привёз с адлерского рынка. Тут все ездят на рынок в Адлер, поскольку от вокзала туда ходит прямой автобус (50 минут), а на местном рынке ни шиша нет.

С едой тут вообще, мягко выражаясь, фигово. В столовых – харчо, гуляш (из тушёнки), бифштекс (из хлеба), иногда бастурма (говяжий шашлык, на этот раз из мяса). Изредка сметана и творог. Да, ещё молочный суп и компот. Всё с серыми макаронами. Кроме компота. Картошка – в виде исключения. Цены средние. Рынок достаточно дорогой, по-моему, на уровне московского Центрального. Хорошо, что на еду в такую жару не сильно тянет. Я за это время всего два раза нормально (с супом) пообедал. А то всё так – перебиваюсь фруктами, мороженым, хлебом-сыром с водой или с простоквашей, иногда бастурмой с цинандали. Грузинских сухих вин тоже, в общем, не видать. В Гагре купил четыре бутылки «Псоу», стоял час. Местные жители, правда, продают самодельное свежее вино по тридцать копеек за стакан, но я пока не пробовал. Надо заняться.

Наконец, написал один этюд. Называется «Гантиади. Белые скалы». Больше похоже на крымский пейзаж, чем на кавказский, но, видно, настоящие кавказские красоты, вроде дороги на Рицу, скрыты глубоко в горах и доступны лишь при наличии машины. Займусь ими, когда будет машина, а пока надо выкручиваться на месте.

Изобрёл весьма эффективный способ ходьбы по пеклу, жаль что поздно: рубашка окунается в море, а затем надевается на плечи. Ввиду влажного воздуха она достаточно долго не высыхает и создаёт великолепно прохладный микроклимат на теле. Через полчаса процедура повторяется. Так и этюд писал.

 

Белые скалы.psd

 Гантиади. Белые скалы. Этюд 35х50 см, картон, масло.

Гантиади. Морской берег.

Гантиади. Морской берег. Этюд 35х50 см, картон, масло.

Сейчас вот, в процессе размышлений за завтраком (довольно абстрактных размышлений за довольно абстрактным завтраком) пришёл к убеждению, которое можно, пожалуй, считать краеугольным выводом этого года жизни. Оно сводится к тому, что, если говорить вообще о людях, то нет, пожалуй, другого человеческого качества, от которого так много зависело бы и в самые ответственные моменты, и в обычной жизни, как надёжность. В более узком смысле её ещё называют обязательностью. Человек, лишённый этого качества, создаёт заметную часть всех неприятностей и неудобств, отравляющих нам существование, постоянно подводит нас, а то и предаёт. Думаю, что надёжность и обязательность – едва ли не главный критерий человеческой ценности для окружающих. Для меня, во всяком случае, совершенно точно. Он многолик и многопланов, этот критерий, но всегда за ним стоит одно и то же – духовная организованность личности, самоуважение и самодисциплина. Без этих качеств человек рассыпчат, как отварная картошка, на него нельзя положиться, его нельзя принимать всерьёз, он сам себе не хозяин. О его уважении к другим людям я уж не говорю.

К сожалению, надёжных людей немного. Пожалуй, большинство относится к другому лагерю. Стал думать над примерами, а они на каждом шагу.

Вчера ночью крыса украла с топчана помидоры (штук шесть), виноград (пару гроздей) и орехи (пригоршню). Стянула из-под газеты подчистую и следов не оставила. Хозяйка сказала, что попросит сына сегодня же заделать дыру в стене цементом. До этого она обещала протянуть осветительную проводку из дальнего угла комнаты в середину потолка и снабдить её выключателем, чтобы каждый раз не крутить лампочку, а также сделать проволочную сетку на окне вместо досок или хотя бы принести гвозди для этой цели. Все эти обещания повисли в воздухе, сегодня ночью крысы продолжали разбойничать, а мне пришлось заложить дыру камнями и оставить на всю ночь горящий свет, которого они не любят.

Вчера же девушка, с которой мы познакомились и достаточно долго общались на пляже… В чём дело, читатель? Что ты там бурчишь себе под нос? Тебе сдаётся, что я легкомысленно себя веду, охотясь на девушек? Так я вполне нормальный мужик, не женат, не венчан, недурён собой, и ежели не буду на них охотиться, то так и помру холостяком. А может, и до того. Ты лучше ворчи на тех, кто ускользнул на курорт из-под присмотра своих благоверных. А я не постесняюсь признаться, что с детства люблю женщин и не нахожу в этом ничего предосудительного. Как щас помню, в дошкольном возрасте родители водили нас с братом в баню: меня как младшего брала с собой мама в женское отделение, а брата как старшего папа брал в мужское. Однажды им показалось, что я уже подрос, и папа взял в мужское нас обоих. Что же вы думаете? После этого эксперимента я чуть не со слезами просил родителей вернуться к прежнему порядку.

А в первом классе у меня уже была горячая симпатия, а с шестого – настоящая тайная любовь… Я уж не говорю о последующих романах и связанных с ними переживаниях. Так что можете себе представить, как за всю жизнь я настрадался от женщин!

Однако продолжу, с вашего разрешения. Девушка, с которой я вчера познакомился, звалась Вика, жила в Караганде, не поступила в Ленинградский университет и приехала сюда зализывать раны. Она сама назначила мне свидание вечером у вокзала – и не явилась. Я спешил из города, нервничал, боялся опоздать, затем полчаса околачивался на вокзале, как какой-нибудь прощелыга…Что за дела!

Взять ту же Альбину. Уже четвёртое сентября, а от неё снова ни слуху, ни духу. Целая неделя минула с тех пор, как она послала телеграмму. Что там торчать, если «дела плохие и очень устала»? Где же «попытка приехать»? И хоть бы просигналила, если возникли препятствия. Знает ведь, что жду и сижу из-за неё на одном месте, хотя мог бы разъезжать по всему Кавказу, – сколько раз писал ей и умолял о конкретности!

Все эти факты портят и жизнь, и здоровье, и настроение. Буквально, хоть ни с кем не общайся, до чего всё это противно. Сиди один, как бирюк, занимайся своими делами, сам себя обслуживай и не возлагай ни на кого никаких надежд или тем более обязательств. Не знаю, как могут существовать такие люди, – это ведь постоянная неопределённость, это вечная беспомощность и зависимость от любых внешних обстоятельств, это пресмыкание перед «уважительными причинами», это типичное рабство под видом полной свободы! Нет, безответственность, неуправляемость и постоянная смена намерений – самые ненавистные мне черты в человеке. Будь моя воля, я бы установил за них меру уголовной ответственности как за неумышленную диверсию.

С такими невесёлыми мыслями я закончил свой абстрактный завтрак и брёл по залитому неумеренным солнцем пляжу в сторону неверной Вики, собирая между делом камушки. Кстати, о камушках. Среди них попадаются удивительно красивые экземпляры, напоминающие порой даже уральские самоцветы. Но…в воде. Точнее, в мокром виде. Стоит им обсохнуть, как все их краски меркнут. Но как я могу пройти мимо такой красоты? Душа художника снова и снова заставляет меня тащить в дом всё красивое, начиная от камушков и кончая девушками. Зато эта же душа и подсказала мне выход, как увековечить недолговечную красоту камней. Ведь и масляные краски, думаю, на холсте блёкнут, но стоит покрыть их лаком, как прежний натуральный цвет восстанавливается и остаётся жить… А почему бы не покрыть лаком камушки?

Эксперимент оправдал ожидания, и мои камни засияли всеми цветами радуги. Теперь уж точно, два ящика отправлю в Москву для декоративного убранства интерьера и облагодетельствования друзей, пока таможня не препятствует. Если на этом банальном черноморском берегу, кроме камушков, ничего путного нет, так извлечём пользу из камушков и заставим их служить людям…

А что же неверная Вика? А неверная Вика преспокойно сидела на своём традиционном месте, накрыв полотенчиком плечи, а заодно и свой шикарный бюст. Я расположился рядом и, поздоровавшись, выразил ей своё «фэ». Вика – девочка милая, но крайне скрытная – во всяком случае, с посторонними дядьками вроде меня, –  поэтому она не снизошла до вразумительных объяснений, зато выразила неожиданное желание, чтобы я её нарисовал. Надо сказать, что в прошлый раз я сам предложил написать её портрет, но она отказалась. Теперь вот, по зрелом размышлении (или напротив, импульсивно?) сделала поворот фордевинд. Всё повороты, да повороты… о чём и речь! Одним словом, договорились, что она придёт ко мне после обеда.

На сей раз она не обманула, и за это вместо портретирования я устроил ей большой концерт гитарной песни, который она оценила в высшей степени благосклонно. Довольно скупо рассказала о себе, намекнув на «банальную ситуацию», в которую попала, и постигшее её в связи с этим горе. Моё подозрение о нехорошей болезни или беременности она с негодованием отмела – «нет, что вы, не до такой степени». Очевидно, травма относилась к разряду сугубо душевных переживаний. Тем не менее (или тем более), я дал ей понять, что перспектива писать портрет посторонней женщины и подарить его ей за здорово живёшь не вдохновляет художника. Совсем другое дело, когда эта женщина тебе близка… Но Вика была молода, скромна, не испорчена и предложение отвергла.

Между тем, созерцая её в своей лачуге, я находил её всё более привлекательной. Она действительно была дьявольски хороша и дразнила воображение выразительной пластикой женственного тела при нежнейшей, шелковистой коже и красивом лице с большими тёпло-серыми глазами, сочными губами, в обрамлении шикарных тёмно-каштановых волос… Её мягкие манеры, приветливый голос и лучезарная улыбка могли свести с ума кого угодно, но не смягчали непреклонности, хотя я и чувствовал, что нравлюсь ей. Для проверки я высказал обратное предположение, и она без колебаний и с очаровательной непосредственностью его отмела.

Однако ей пора было спешить к ужину, и мы расстались, ни о чём не договорившись. Я не удерживал её, понимая, что ей нужно время и расстояние, чтобы разобраться в своих чувствах, и ничуть не опасаясь, что разборка будет не в мою пользу. Много ли она видела незаурядных людей, а у меня ещё немало козырей в рукаве! Если женщина меня вдохновляет, я умею быть чертовски завлекательным, да не зачтётся мне это откровение за похвальбу.

 Тут прорезалась Альбина и телеграммой вызвала меня на переговоры. И что же? Говорит – не успела отправить свою прошлую депешу, как скорая помощь увезла её со страшной ангиной в больницу, откуда она только сейчас, третьего сентября, вызволилась, и то качается, до того ослабла. Я посоветовал немедленно брать билет на самолёт и лететь ко мне. Деньги, говорит, на исходе. Предложил выслать – отказалась: на билет хватит. А шестого получаю новую телеграмму: «Билет достать невозможно телеграфируй последующий адрес». Что ты будешь делать! Я в ответ: «Постарайся выехать чем угодно вылетаю Москву пятнадцатого».

И вот уже десятое истекло. Осталось пять дней… Чтобы я поверил, что за двадцать дней нельзя приехать хоть на край света? И эта ангина со скорой помощью… Слишком уж кстати. Что-то я начинаю крупно сомневаться, что она вообще собиралась сюда ехать. Одни отговорки. Но так, чтобы не махнул рукой, не плюнул. Что называется, держит на поводке. Жди и надейся. Может, и она не вполне мне доверяет? Мало ли что эти мужики наговорят! Приедешь к нему на Кавказ, а через неделю скажет: «Катись, детка, куда знаешь», и махнёт домой к семье. Короче, та самая злость, что дремлет во мне на ненадёжных людей, обрушилась на беззащитную Алюшку.

А ведь и то подумать: пропадаю пропадом в этой дыре, никуда не езжу, всё боюсь прозевать свою ненаглядную. Железную коробку почтового ящика, что болтается на дереве, всю взглядом иссверлил, не лежит ли телеграмма: «Встречай такого-то рейс такой-то = Аля». С пляжа нарочно подольше не возвращаюсь, даю телеграмме фору, чтобы уж наверняка… Дудки. Пусто-пусто. Ну и к чёрту, тогда хоть с Викой душу отведу.

Иду на Викин пляж, собираю камушки в мешок. Дошёл. Сидит. Заметила меня, поправила волосы, прикрыла бельишко на подстилке. Теперь уже я с предложением. Давай, говорю, нарисую просто так. Ну, в смысле, ты остаёшься при своих интересах, а портрет остаётся у меня. На память. А ты на себя и в зеркало посмотреть можешь. И вообще, тебя писать – одно удовольствие. А тебе всё равно нечего делать. Сидишь тут, кукуешь. Да и я изнываю от безделья.

Согласилась. Причём сразу. Ну ладно, думаю, пописать-то я тебя попишу, – действительно приятно писать такую прелесть, – а тем временем, может, и ключик к тебе подберу. Опять же, зачем отнимать у девочки шанс – а вдруг портрет ей понравится настолько, что захочет она его иметь всеми правдами и неправдами… С такими небезгрешными мыслями шёл я восвояси, доукомплектовывая свой мешок камнями, от которых самое райское предчувствие не способно было меня оторвать…

Вика пришла и даже извинилась за небольшое опоздание. Времени у неё было – кот наплакал – всего два часа, да ещё с двумя музыкальными перерывами, во время которых я продолжал пленять её своими песнями, как заправская сирена… Вот, к примеру, песня В.Вихорева «Я расскажу тебе…»

 Заодно выводил наружу избыток эмоций, которые вызывала у меня эта восхитительная модель, улегшаяся на моей постели в указанную ей позу в весьма условном купальном костюмчике, которого мне даже не составило труда не изобразить. Однако все мои аргументы против подобного рода тряпочек, унижающих модель, разбились о её девичью твёрдость. Аналогичной мужской твёрдости, к сожалению, я не проявил. Я только упивался её созерцанием, как заворожённый, и, по своему обыкновению, деликатничал.

Сколько раз я корил себя за это джентльменство, но всегда было уже поздно. Не было случая, чтобы мне пришлось сожалеть об излишней настойчивости. Ведь знаю – сопротивление утихнет, слёзы высохнут, и она сама придёт ко мне снова и снова, покорная и счастливая, как укрощённый зверёк. Знаю, но… очевидно, это моё знание относится к разряду абстрактных, ибо не в характере. Не насильник я по природе, и насилие мне претит. В любом проявлении. Как по отношению ко мне, так и по отношению к другим. Мне кажется, что радость физической близости слишком высока, чтобы использовать низкие средства. Может, они и не низкие, может, это закон природы, может, женщина сама втайне ждёт большей настойчивости… Вполне вероятно, но я создан, видимо, по какому-то другому закону природы.

Однако тут есть одна тонкость. Ведь я не могу сказать, что её упорная застенчивость меня раздражает. Совсем наоборот. Скорее, меня разочаровала бы поспешная уступчивость. Пока я не вижу, что она выделила меня из толпы мужчин, как я её из массы женщин, она и не должна уступать. Иначе получается, что на моём месте мог оказаться другой. А вот это меня устроить не может. Всеядные мне не нужны. Ни на всю жизнь, ни даже на одну ночь. Пока я не заметил в ней признания моей исключительности, не уловил скрытого восхищения и встречного желания, она остаётся для меня абстракцией, как бы ни была привлекательна. Я даже знакомиться не буду с женщиной, не обратившей на меня внимания. Наверное, в этом как раз всё дело.

Конечно, на прощанье я её весьма чувственно поцеловал в губы, но… и только. И это не главное. Главное то, что она больше не пришла, как обещала. Кто-то там из Караганды должен был к ней приехать под уклончивым названием «друзья», и я думаю, что приехал как раз тот самый некто, во власти которого было пресечь её опасные эксперименты с портретированием. Хотелось бы мне знать, каким манером он завладел её душой… и телом. Думаю всё же, что тем самым, отнюдь не новым, который никак не прошибёт моей несносной романтической и самолюбивой натуры.

А тем временем испортилась погода. И не как-нибудь, а как следует. Дождь сначала ходил ночами, примеривался, а теперь обнаглел и льёт напропалую, невзирая на время суток. И льёт так мерзко, противненько, бесконечно – совсем по-осеннему. Я даже не думал, что на Кавказе бывают такие въедливые дожди. Сразу похолодало – то под простынёй спать было жарко, теперь под одеялом холодно, – море расшумелось, волны кидаются на берег, как осатанелые, ревмя ревут, набегая вдоль кромки пляжа, словно реактивные самолёты друг за другом проносятся над самой крышей…

С тоски написал автопортрет в соломенной шляпе, воспользовавшись свежей фотографией. Вложил в него всю бодрость духа и насмешливый взгляд на окружающую действительность, всё презрение к препятствиям и суете – эти свои закоренелые свойства, которые наяву уходят у меня из-под ног… Загрустил ли, упал ли духом? Да нет, но только не светит мне ни одно солнышко. Серовато, тускловато. «Тучи на небе, на солнце, на сердце»… Спать пора.

Автопортрет в соломенной шляпе.psd

Автопортрет в соломенной шляпе. Этюд 35х50 см, картон, масло.

Одиннадцатое сентября. Ветер всё так же рвёт и мечет, терзая занавеску на моём окне, море беснуется, мрачные клокастые тучи плывут нескончаемой чередой, брызгаясь дождём и погромыхивая. Уже два дня не купался, и пока не похоже, что удастся возобновить это занятие. Сегодня ночью мёрз под одеялом, покрывалом и простынёй, да в нательном белье. А давно ль было, когда поздним вечером после прогулки или танцев нельзя было заснуть от жары, не освежившись в кромешной тьме моря! Из белых камней я складывал на берегу горку, чтобы найти потом свои шлёпанцы. И на сон грядущий сорок раз выжимал большой угловатый камень. Спал голый, едва прикрывшись краешком простыни…

Вообще сон у меня здесь плохой. Долго не могу заснуть, часто просыпаюсь, в результате встаю в десять, а то и в одиннадцать. На завтрак имею хачапури – это такой слоёный треугольник с солёным сыром или творогом – запиваемый водой или вином. В последние дни в связи с похолоданием перешёл на горячий чай.

Чем заниматься в такой, мягко выражаясь, бархатный сезон, ума не приложу. При задёрнутой занавеске даже рисовать дома темно. Уже покрыл лаком значительную часть камушков, – так ведь это можно делать и в Москве. По такой погоде и за ящиком для них не съездишь, а надо бы уже отправлять. Билет пора покупать обратный, да вот Альбина снова притихла, один брать или два – не знаю. Самолёты, поди, не летают…

Осталась кучка газетных вырезок да полкнижонки «Рассказов опустевшей хижины» Серой Совы, да книжонка стихов Фазу Алиевой, да записная книжка. Вот и все радости бытия. Была бы Вика, все невзгоды рассеялись бы, словно дым. Ей ведь тоже со мной хорошо, но она не идёт – теперь уж, наверно, боится погоды. А что, если она приходила на другой день? Дело в том, что за полчаса до условленного времени я увидел в окно двух девушек-москвичек, с которыми общался на танцах, и зазвал к себе. Поболтали, попели песни. Может, Вика и подходила, но решила, что ко мне приехали друзья, о которых я ей как-то намекнул, имея в виду Алю (не только у тебя, дескать, есть друзья), и смылась, не показавшись на глаза? Маловероятно, но кто знает. И всегда в таких случаях начинаешь винить себя. Досада на себя – едва ли не самое знакомое мне чувство, преследующее меня всю жизнь. Это самоедство тоже, конечно, меня не украшает. Возможно, оно полезно для извлечения уроков, но уж очень неприятно. Мало того, что на других приходится злиться, так ещё и на самого себя. На что опереться-то?

Однако вернёмся к девушкам-москвичкам. Нужны мне были эти девушки! Так, убить тягомотное время до прихода Вики. А теперь его столько, что и не убьёшь. И ещё: надо ж быть таким ослом, чтобы забыть её сфотографировать! Ведь как ветром из головы! Весь разум занавесила! А фотоаппарат – вот он: висит за спиной на крючке в полной боевой готовности.

И что же теперь осталось? Пшик, одни воспоминания да незаконченный портрет, который без фотографии и не закончишь. Семь пядей во лбу, а ошибки на каждом шагу. И как же болезненна эта пытка сожалением о непоправимо упущенном! «И бедное сердце сочится обидой бессчётных утрат» (это из моего стихотворения). Может, я слишком жаден? Слишком многого хочу? О да, я хочу многого, но от сколь немногих! Ведь сколько кругом тысяч, миллионов людей, от которых мне решительно ничего не надо! Могут же в этом море песка попадаться крупинки золота, которые нужны мне целиком! Разве это много? Их ведь очень и очень мало, этих крупинок, – все наперечёт… И я же для них готов на всё. Потому что я сам для них. Всё, что есть во мне – для них в первую очередь. А иначе для чего?

Так разве ж я жаден? Нисколько. Просто нет гармонии в этой жизни. Очень трудно обрести гармонию. Нет никакого механизма для этого, нет ни от кого помощи в этом. Своими руками, выбиваясь из сил, надо ежедневно строить то, что во многом от тебя не зависит. Напрасный труд! Приспосабливаться – вот единственный путь всего живого в борьбе за выживание. Но, боже мой, как же я не люблю приспосабливаться! Наверно, я обречён на вымирание. Мировая дисгармония, в конце концов, разрежет меня на куски и выбросит на свалку истории. Нельзя питаться только собственной внутренней гармонией – это самопожирание.

Корень зла в том, что у меня нет вне службы благодатной почвы для приложения сил. Поэтому я и раскрываю безответные объятия маленьким солнышкам вроде Альбины или Вики, способным хотя бы своим обаянием вдохновить меня на радостную самоотдачу. А энергия – одна, выливается ли она в сексуальную страсть или в творческий процесс, в собирание камней или в песни – она только переходит, как и везде, из одного вида в другой внутри единого энергетического ресурса организма, поддерживаемого за счёт питания, сна и впечатлений (грубо говоря, информации). Вот такая механика. Хотя некоторые считают, что это сублимация. Но почему всё-таки южный ветер такой холодный? Неужели в Турции в начале сентября разыгрался ленинградский ноябрь?

Этих двух девочек – Али и Вики – я думаю, мне как раз бы хватило. Даже на всю жизнь. В эпоху двоежёнства это был бы подходящий для меня вариант. Они чудесно  дополнили бы друг друга до ирреального идеала женщины, никогда не совмещающегося в одной. Тонкая, как лоза, изящная и миниатюрная Аля – рассудочно-романтичная фантазёрка, весёлая и самостоятельная, но слабая и одинокая в этой своей претензии на самостоятельность, – и томная, мечтательная и страстная Вика с фигурой греческой богини (кстати, она была чемпионкой Караганды по художественной гимнастике, – меня не обманешь). Обе чрезвычайно женственны в полярных проявлениях женственности. Обе – благодатнейший сексуальный материал, словно созданный для чувственной любви. У обеих – приветливый характер, живой ум и мягкая уклончивость, придающая  женщине интригующую загадочность. И полное отсутствие пошлости, невоспитанности, грубости, скепсиса, заносчивости. Вот только с надёжностью, как всегда, швах. Но, может, это от естественного недоверия? Потом пройдёт? Хотелось бы надеяться.

 Некоторая нервность и бессистемность Альбины уравновешивается основательностью и инертностью Вики, а некоторая беспомощность и неопытность Вики –  предприимчивостью и широтой взглядов Альбины. Они могли бы быть хорошими подругами. Альбина старше на год, но на вид моложе на три. Вика выглядит на полных девятнадцать, Альбина – едва на шестнадцать. У Вики тёмные, густые волосы и светлые, лучистые глаза. У Альбины светлые волосы и тёмно-карие, цыганские глаза. Талия Альбины замыкается в кольцо пальцами моих рук. Немного меньшего диаметра каждая Викина грудь. А ручки и ножки у них обеих точёные, гладкие, стройные, у Али – миниатюрные до умопомрачения (тридцать второй размер ноги и, наверное, шестой – руки), у Вики – более выразительные, плавные, но тоже очень изящные конечности. А её бёдра! Впрочем, на Алины бёдра тоже грех обижаться: они узкие и длинные, как у фарфоровой статуэтки.

Вот какую я выдал сравнительную поэму экстаза. Жаль, что в прозе, – объекты вполне заслуживают стихов и музыки. Вот только меня им не хватает. Но я, разорви меня громами, буду не я, если не преподнесу каждой из них по сонету. Алюшке – безусловно, с ней у нас, верю, всё впереди, но Вике тоже непременно, и даже раньше, ибо на неё у меня осталось четыре дня.

Но где её взять – пляж опустел, на горячие когда-то камни обрушивается злая пена мутно-рыжих валов и брызжет настырный дождик, в пышных кронах пицундских сосен стонет ветер, и моя отрада забилась куда-то глубоко в нору…

…Обещание, данное себе, я выполнил сегодня же, и стихи готовы. Два часа творческого горения. Теперь вопрос – увижу ли я Вику, чтобы хотя бы передать ей моё произведение. Привожу его здесь полностью, ибо оно поэтично отражает и местный колорит, и эмоциональное состояние автора, быть может, несколько усиленное для пущей выразительности.

*

Пятнадцать строф Вике

 Неюжной прохладой несёт из окна,
В углу у кровати промокла стена,
В бутылках лесные поникли цветы,  –
Где ты?

 Беснуется море под клочьями туч,
И дождь монотонен, уныл и тягуч,
И ты ни за что не придёшь, хоть сейчас
Твой час.

 Попрятался в норы курортный народ –
Не ждал, что возможен такой оборот,
Не чаял попасть в холода и дожди…
Приди!

 За что обречён я бессмысленно ждать?
Как можно словами огонь передать?
Ведь чувства имеют другой испокон
Закон.

 О дай же увидеть тебя ещё раз,
Опять раствориться в сиянии глаз
И с трепетом юным смотреть на тебя,
Любя!

 Я робость твою не сломлю, не согну,
Как кофточку, нежно её расстегну,
Чтоб тихо смятенье ушло из груди.
Приди!

 Не стану тебя целовать и ласкать,
Чтоб чашу доверия не расплескать:
Ты мне не на миг, а на все времена
Нужна.

 Ты волны волос распусти по плечам,
Краснея, внимай моим пылким речам
И взгляд свой волнующий не отводи…
Приди!

 Кто лучше оценит твой ангельский рот,
Божественных бёдер крутой разворот
И грацию стана, и музыку слов –
Крылов?

 Но ты не подумай, что ты пастила, –
Ты вовсе не телом мне только мила:
Я чуткое сердце твоё за версту
Прочту.

 Дарю тебе воздух и небо вокруг,
И трепетный жар своих ласковых рук,
И холод рассудка, и пламень души –
Спеши!

 Я гимны тебе не устал бы слагать,
Но сколько себе можно сказками лгать?
И сладкая пытка приходит ко мне
Во сне.

 Не верю в нечаянных встреч суету,
Но верю в наитие, в искру, в мечту,
И в то, что взошла нашей встречи заря
Не зря.

 Ты только, пожалуйста, помни меня –
Такого, как есть, – не хваля, не браня,
И если обидел, не очень грусти –
Прости.

 Но если я жалок тебе и смешон,
И в душу врываюсь, и пру на рожон,
Лукавить не надо, двуликой не будь –
Забудь…

Вчера с утра, наконец, вернулась погода. Море поутихло, небо очистилось, солнышко засияло. Вновь стало тепло, но уже не жарко. Ночью, как бывало раньше, в  плавках не походишь, да и вечером не больно-то. Вода тоже ощутимо похолодала, зато стала освежать.

Я предпринял по пляжу дальнюю прогулку за Белые скалы, аж до Холодной речки. Там на горке приютился симпатичный пансионат или дом отдыха, состоящий из многочисленных домиков-бочек, воткнутых прямо в крутой и лесистый склон горы. В такой бочке, думаю, да ещё с обеспеченным питанием проживать, пожалуй, не хуже, чем в моём склепе. Но дороже.

По пути собрал ещё горсть камней, но Вику не встретил, – на пляже её не было. Тем не менее, вместе с погодой вернулась и Вика. Я разыскал её вечером, поднявшись на горку с её традиционного пляжного места и сунувшись в ближайший дом. Дом оказался тот самый. А у Вики были неприятности: во-первых, болела (простудилась); во-вторых, приехала мама с сестрой; в-третьих, возлюбленный из Караганды написал, что женится на другой. Видать, в Караганде много таких изумрудов. Живётся барбосам.

Я доложил, что сочинил оду, но читать не стал: уже раздавался зов мамы («В лесу раздавался топор дровосека», – из классики). Договорились, что она придёт сегодня после обеда в свой урочный час, чтобы я хотя бы сфотографировал её для последующей доработки портрета.

Придти-то она пришла, но в халатике без купальника, и фотографирование было отложено на завтра. Зря, конечно, но что делать. И без того сцена была довольно горячая. Стихи ей очень понравились, набросок портрета она велела порвать (и нескромно, и приукрасил я её, и вообще она не может на него смотреть), а меня самого она не любит и потому не может позволить себе никакой близости. И вообще она – девочка, как конфиденциально мне сообщила. Всякие любовные ужасы, на которые она намекала, носили чисто платонический характер.  

На этот раз, правда, я вволю её пообнимал, несмотря на возражения, исцеловал до полусмерти (гипербола), но зверствовать не стал, как и обещал в поэтических строках. На мою агрессию, что и следовало ожидать, она не обиделась и обещала придти завтра часов в одиннадцать. Я, правда, не очень в это верю, потому что, во-первых, она действительно боится меня, да уже и себя, а во-вторых, стихи она получила, адрес записала, мою фотографию тоже выпросила, так что соглашение чисто джентльменское. Ну ладно, как бог даст, всё равно настроение уже чемоданное.

Портрет Вики

Вика. Портрет 60х80 см, холст, масло.

 Вот и последний вечер. Снова поют цикады, снова тишина над морем, и легонько плещутся волны, снова половина луны повисла в тёмном небе среди звёзд… Из чьего-то далёкого приёмника доносится музыка, а в моей лачуге, сменив бренчание гитары, настойчиво тренькает сверчок. Завёлся он у меня вчера, и все попытки выгнать его, чтобы не мешал спать своим звонким писком, остались без успеха. «А вдруг он лохматый и страшный на вид, он выползет на пол и всех удивит» – вспомнились строчки детского стихотворения. Кончается четырнадцатое, завтра еду домой на поезде. Правда, билета ещё нет, но в кассе сказали, что уехать можно свободно.

А всё-таки, даже при моём независимом и самостоятельном характере, тяжело так долго быть одному. «Мужской промысел», конечно, занятие интересное, но лучше небольшими дозами. Сверх меры всё утомительно. Поэтому мне и не хватало Альбинки, хотя её я тоже, наверное, во многом придумал.

Вот сейчас, слышу, в ночном море плещется какая-то компания, заливисто смеётся девушка, кричит: «Вода – парное молоко!», и там действительно чудесно, хоть воздух явно прохладный. А что я? Вышел, постоял, посмотрел на звёзды, повздыхал, покурил и – назад в берлогу. Одному уже неохота ни гулять вдоль ночного моря, ни купаться, если к этому не вынуждает атмосфера.

«Самая большая ценность для человека – это другой человек». Верно сказано. Вот у меня, выходит, и нет такого человека. Правда, эта ценность тоже может стать поперёк горла, но и одиночество порой делает то же самое. Вот и приходишь к единственно разумному выводу, что всё хорошо в меру. К сожалению, это как раз и наиболее трудно достижимо, как и та самая искомая гармония. Вот и бродяжничаю всё лето. Но пробродяжничать можно всю жизнь – всё кажется мало, всё жаль свободы. А по-настоящему хорошая девочка этой свободы стоит. Только вот где она? И разве не в её поисках я бродяжничаю?

А от Альбины пришло письмо. На самолёт билета даже через гостиницу не достать, и стоит он сорок рублей, которых у неё уже нет, а поезд она не выносит, тем более теперь, после болезни, и сидит в чулане у какой-то старухи, пишет сумбурную пьесу, сама стала прозрачная, пальцы ладаном пахнут, жить не на что… но просит, ради бога, не ставить на ней креста, которым я ей пригрозил.

Ну что ты будешь делать! Я немедленно выслал ей сорок рублей (благо остались) и телеграмму с рекомендацией ехать в Москву. Гораздо более кстати, правда, она была бы здесь, но это же давно известно, что мне не везёт. И приметы все добрые мне лгут без зазрения совести, начиная с пауков-писем, паучков-телеграмм, счастливых автобусных билетов и кончая падучими звёздами. Не говоря уже о спотыкании на правые и левые ноги. Так что больше я не верю ни в кого и ни во что. Только в себя, несчастного. И в собственное невезение.

Приедет ли Алюшка в Москву? Вообще-то я думаю, что да, деваться ей некуда, домой она не хочет, да и потерять меня тоже боится. Но протянет ещё недели две на пшённой каше, от которой ей «снятся кошмары и хнычет желудок», потом продаст свою пьесу или найдёт подходящую временную работу, которую жалко будет оставить. Последнее – вероятнее всего. Время покажет. Очень плохо, что она не приехала сюда. Здесь за две недели мы узнали бы друг друга так, как в Москве не узнаем и за три месяца, да и за год квартирной городской жизни. Там вообще мало что можно узнать о человеке. Только то, что на поверхности. В поездке – совсем другое дело. Там не скроешься, там всё выйдет наружу. К тому же романтичнее. А так будет одна проза. Без увертюры. Без киножурнала. Придём, как опоздавшие на киносеанс, и впотьмах сядем на свои места. А может, и не на свои.

Обидно. Трижды обидно, потому что по счастливому стечению обстоятельств и у меня, и у неё была такая возможность! И отпуск тут как тут, и я один, и она одна, и ей некуда податься, и я по ней с ума схожу, – столько совпадений выпадает раз в жизни, и – пшик. Конечно, я мог вместо Сочи лететь в Свердловск и забирать её в охапку… Но не был я к этому морально готов, как и она, а потому и там началась бы та же самая волынка, это уж как пить дать, только зря потерял бы отпуск. Во всяком случае, теперь момент упущен. Разорви громом эти упущенные моменты! Забери у меня ползарплаты и избавь меня от них раз и навсегда! Фигушки. Господь Бог хочет, чтобы я сам был сильным-сильным, умным-умным, предусмотрительным-предусмотрительным. И не устаёт меня тренировать в этом направлении.

И то сказать, многим я обязан этим нескончаемым тренировкам. И потому всё, чего я добился – дело собственных моих рук. И руки эти я не поменяю ни на чьи другие, даже более везучие. Потому что руки, без ложной скромности, золотые. На худой конец, серебряные. Кованые в горниле упорных невезений тяжёлыми молотами препятствий и противодействий судьбы. И потому с судьбою я на «ты». И не побоюсь иной раз взять её за щуплое горло этой самой кованой рукой. Достаточно интеллигентной, впрочем. Без размахивания кулаками. Так оно вернее.

– Смотрю я, ты не потерял веры в свои силы?
– И не думал. Только крепче стал.
(Это я сам с собой разговариваю, поскольку больше не с кем).
– Ха-ха! Ты в порядке самообороны хорохоришься, а сам все редуты уже сдал!
– Ну, знаешь! Ровным счётом ничего не сдал. Разве что не всё пока завоевал.
– И не завоюешь с таким самомнением.
– Слушай, что ты ко мне пристал? Кто ты такой есть?
– Я твой внутренний голос. Критик. Аналитик. Психотерапевт.
– Какой психотерапевт! Ты диверсант. Мало меня обижают снаружи, так ты изнутри подрывать взялся.
– Ты же от этого только крепче становишься, сам сказал.
– А ты и рад издеваться.
– Я не издеваюсь, я тебя охраняю, чтобы ты в кювет не съехал.
– В твоих услугах не нуждаюсь.
– Не нуждаешься, тогда иди спать, пока тебя не разорвало от избытка сил.
– Ну и пойду.
– Ну и спокойной ночи.
– Приятных сновидений.
– Не проспи завтра Вику, а то опять хныкать будешь. «Судьба-невезуха, тяжёлые молоты препятствий, ползарплаты отдам»… а золотые руки под подушкой лежат.
– Не твоё дело. Захочу и просплю.

Вику я не проспал. Мило попрощавшись и не забыв пару раз её сфотографировать, усугубил свой багаж сорокакилограммовым чемоданом с камнями и попёрся на вокзал, благо это рядом, только через пути перелезть. Сей старенький чемодан удружила мне хозяйка, а камни, как помнит читатель, я собрал сам, причём ещё учинил им жестокий отбор, не без сожаления выбрасывая на пляж целые пригоршни. Потом благополучно загрузился в поезд и отбыл в столицу на очередной длинный рабочий год.

Гантиади. Вечерние волны.

Гантиади. Вечерние волны.

*

А что же сталось с Викой и Алей, которыми ты нам все уши прожужжал? – спросит любопытный читатель. Об этом читайте в книге «Я к Вам пишу», которую найдёте в рубрике «Книжный ларёк». А к данному рассказу это уже отношения не имеет. К нему я могу прибавить лишь несколько строк, корявым почерком набросанных в болтающемся вагоне и подводящих невесёлый итог безвременно пролетевшему отпуску:

«Активный туризм – это всегда вид деятельности. Курортно-пляжный отпуск – вид бездеятельности. Как вид деятельности активный туризм развивает самостоятельность и ответственность, укрепляет тело и дух и даёт массу новых впечатлений и положительных эмоций. Как вид бездеятельности курортно-пляжный отпуск знаменит лишь тем, что потворствует лени и проходит гораздо быстрее в монотонном однообразии банальных декораций».

 Из книги «За туманом», ISBN 978-5-906230-04-1.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13

1 комментарий к записи “ПУТЕШЕСТВИЯ”

  • Мы вот тоже абсолютно не любители однообразного лежания на пляже. Активный отдых приносит совсем другие эмоции и впечатления. А ведение блога — самый лучший вариант путевых заметок.

Оставить комментарий

This blog is kept spam free by WP-SpamFree.