Alfavo

5. НА ДАЧЕ

К лету нам выделили дачу в Лиелупе на Межа проспекте. Прошлая была занята, но эта располагалась неподалеку, подальше от реки, но ближе к морю. Когда мы приехали туда на грузовике с мамой, Лидой и скарбом, стоявший у ворот часовой с автоматом отказался нас пускать: на даче оказалось расквартировано отделение солдат, которые пока были в отлучке. Маме чуть не со слезами удалось уговорить парня впустить машину в сад и разгрузиться, за что потом он несколько дней сидел тут же «на губе», разбирая и смазывая свой ППШ. Мы с братом вертелись вокруг и почти с ним подружились, но вскоре их перевели в другое место.
Наша дача в Лиелупе, Межа проспект, 56.

Дача была вполне приличная, четырёхкомнатная, с двумя высокими белокафельными дровяными печами в комнатах, с кирпичной плитой на кухне, со складными ставнями на широких окнах, с просторным чердаком и холодным погребом. Правда, не было коммуникаций. Ни газа, ни водопровода, ни канализации, ни, тем более, радиоточки и телефона. Только электричество. В саду был колодец, который качали руками, и выгребная яма под туалетом. Впоследствии в дом провели квази-водопровод с подачей воды насосом из колодца, а рядом с колодцем оборудовали летнюю душевую кабину с большим чёрным баком на крыше, нагревавшимся на солнце. Рядом располагался капитальный гараж с комнатой для шофёра, где тоже стояла плита. И дом, и гараж − под крышами из оцинкованного железа. На плоской, слегка покатой крыше гаража мы загорали, когда для похода на пляж не хватало времени или тепла. В общем, при желании тут можно было жить круглый год.

Участок, размером около двенадцати соток, лицевой стороной выходил на песчаную, поросшую травкой, улицу, тыльной − в лес с молодыми сосенками, а с флангов граничил с соседними дачами. На участке росло пять больших сосен, три молодые ёлочки, яблоня, декоративные и ягодные кусты. Возле гаража торчал большой куст ирги, или, по-местному, коренции, которую мы общипывали после морских купаний. Постепенно посадили несколько плодовых деревьев, разбили цветочные клумбы, вскопали овощные грядки.

В те поры Рижское взморье ещё не получило статус города Юрмала, а было просто вереницей дачных посёлков, вытянувшихся на десяток километров среди разреженного соснового леса между побережьем Рижского залива и рекой Лиелупе (в переводе «Большая река»). Река шириной метров триста течёт здесь параллельно морскому берегу в километре от него, а затем, за дачными и рыбачьими посёлками, за лесом, круто свернув, впадает в залив.

Морское побережье представляет собой широкий песчаный пляж с набегающими по мелководью неторопливыми волнами. С другой стороны он поднимается на высокую дюну к сосновому лесу, холмясь поросшими морской осокой бугорками, среди которых много уютных мест для загорания и рытья туннелей. Когда устал рыть туннель, ляжешь на спину и наблюдаешь, как высоко в небе из ничего образуются и растут облака, а рядом с ними планирует какая-то едва различимая птица. И как ей не страшно на такой сумасшедшей высоте? А стоит приземлиться, и будет тут всего бояться. Чудеса. И какие только мысли не лезут в голову, когда лежишь кверху пузом…

Речной берег более компактный, без широкого пляжа. Местами травка, местами песок, спуск в воду более крутой. Если по морю надо брести от берега метров двадцать, чтобы, наконец, окунуться, то здесь можно нырять почти сразу. Вода потемнее морской, желтовато-коричневая и заметно более тёплая. Теплее и сам речной берег: в отличие от морского, он обращён на юг, к солнцу, и пригревает тут сильнее. Вдобавок он защищён от северного ветра лесом и дачными посёлками.

Кстати, о берегах. Берега, как известно, бывают у водоёмов. У реки бывает правый и левый берег, южный и северный, западный и восточный. Так же и у моря, озера, океана. Но берег бывает и у суши: это полоса, пограничная с водоёмом. И тут возникает некоторая путаница. Берег, который для водоёма северный, для прилегающей суши будет южным. Про Крым и Кавказ мы говорим «южный берег», тогда как на самом деле это северный берег Чёрного моря. И «мускат южнобережный», по сути, означает «мускат турецкий», а отнюдь не крымский, потому что на юге Чёрного моря расположена Турция. А вот на Балтийском море наш берег как раз южный, хотя расположен он гораздо севернее, чем черноморский северный. Так что в разговоре о берегах следует быть аккуратнее.

Ещё надо вспомнить, почему на юге вообще теплее, чем на севере. Разве он ближе к Солнцу? Тогда почему в одном и том же месте солнце в полдень греет жарче, чем утром и вечером? А летом греет жарче, чем зимой? Что, постоянно меняется расстояние до Солнца? На самом деле всё решает угол, под которым на землю падают солнечные лучи. Поскольку берег водоёма имеет уклон или даже обрыв в сторону воды, его северный берег в северном полушарии всегда теплее южного: он обращён на юг, к солнцу, тогда как южный – на север, от солнца. На склон северного берега лучи падают под крутым углом, а на склон южного берега – под пологим. Сильнее всего нагреваются те участки земной поверхности, на которые солнечные лучи падают вертикально.

Откуда же такая зависимость температуры нагрева от угла падения лучей? Какая, собственно, разница, откуда нас греет – сверху или сбоку? А всё дело в атмосфере, которая заметно ослабляет жаркое дыхание Солнца. Кабы не она, нашу Землю испепелило бы так же, как Луну или Марс. А косым лучам приходится преодолевать ещё более толстый слой атмосферы, чем прямым. Сравните, какую толщу хлеба (или колбасы) вы разрезаете, когда режете поперёк или под углом. А чем больше энергии расходуется на преодоление толщи атмосферы, тем меньше её остаётся на нагрев поверхностей.

Так что всё достаточно просто. Поэтому наш черноморский, «северный» берег гораздо теплее «южного» балтийского: он не только расположен ближе к экватору, но и обращён навстречу Солнцу, под его прямые лучи. А «южный» берег, если он ещё и порос лесом или просто обрывистый, то вдобавок он и тенистый, а потому ещё прохладнее.

Между прочим, это касается не только берегов, но и смены времени суток и времён года. Земля в процессе своего вращения подставляет раскалённому Солнцу разные участки своего холодного шара, и этим взаимным перемещением мы измеряем своё время. Вот Солнце вылезает из-за горизонта, и начинается день. Некоторые думают, что это Солнце оборачивается вокруг Земли, но ещё Ломоносов смеялся: «Кто видел простака из поваров такого, который бы вертел очаг кругом жаркого?» Очаг, разумеется, это пылающее Солнце, а в качестве жаркого фигурирует Земля. Солнце поднимается над горизонтом, то есть Земля движется вокруг него по орбите и поворачивается, подставляя нас под солнечный очаг, и он всё сильнее нагревает окружающую нас местность.

Но Земля, двигаясь по орбите вокруг Солнца, не только вертится вокруг своей оси, но и медленно покачивается, наклоняя к Солнцу то верхнюю, то нижнюю половину своего шара, что можно проследить на глобусе. Та половина, которая попадает под более прямые лучи, нагревается сильнее, и там наступает лето, а на другую половину в это время падают более косые, скользящие лучи, возвещая зиму. При этом по одному полюсу лучи скользят, почти его не нагревая, и там постоянная зима, а на другой полюс солнечный свет вообще не попадает, и он погружается не только в зиму, но и в полярную ночь. А вот экватор всё время продолжает жариться почти под прямыми солнечными лучами. Что же касается температуры воздуха, то она зависит не только от солнечного сияния, но и от ветров и циклонов, которые могут приносить и уносить как холодные, так и нагретые воздушные массы.

Вот, преподал урок по основам астрономии для младших школьников. Потому что вы ни черта не помните. Ну, не все, конечно, но некоторые. А кто разобрался, может читать дальше.

Народу в Юрмале было мало, перелески полны черники и грибов. Их можно было собирать даже по дороге к железнодорожной станции, что находилась в десяти минутах ходьбы от дачи. По железной дороге от Риги до Лиелупе – 16 километров. Поначалу здесь ходили поезда на паровой тяге, дымили, а потом дорогу электрифицировали, и в июле 1950 года по ней торжественно прокатилась первая электричка, украшенная венками и флажками.

Первая электричка в Юрмале. Фото Эдика.

Электрички стали ходить чаще и заметно быстрее. В тихую погоду, особенно вечером и ночью, на даче было хорошо слышно, как поезд погромыхивает по мосту через Лиелупе, подходит к станции и замолкает, а через пару минут даёт гудок и быстро разгоняется, подвывая двигателями. Некоторое время доносится затихающий перестук колёс, а затем тишина вновь опускается на посёлок. Но часто полной тишины не было, а вместо неё доносился ровный, умиротворяющий шум моря. А когда море штормило, его шум становился грозным, а то и пугающим. Начинало казаться, что шум приближается, превращается в рёв и грохот, и море вот-вот ворвётся в сад…

Улицы здесь в основном были без покрытия, песчано-травянистые, с отдельными соснами и лиственными рощицами. Асфальт только на главном проспекте Булдуру и на дороге к станции, да и тот весь в выбоинах. Тротуары выложены бетонными плитками, тоже местами обломанными. За заборами среди зелени прятались скромные, чаще деревянные и одноэтажные дачи, иные с мансардами, балкончиками, а некоторые с декоративными башенками.

На нашем Межа-проспекте над рощицей из молодых берёзок и кустиков в хорошую погоду кружился рой стрекоз. Поймав комара или другую мелкую «дичь», они цеплялись к забору перекусить и отдохнуть. Тут мы с братом их и ловили, незаметно подкравшись и ухватив за хвост. «На ловлю», бывало, ходили, тайно выбравшись в окно во время послеобеденного «мёртвого часа». А вечером, когда опускалась роса, над дорожками сада низко носились, потрескивая целлулоидными крыльями и резко меняя направление, большие стрекозы, одни с коричневым хвостом, другие, самые красивые, с полосатым бело-голубым. Первых мы звали «лиела жёлтая», вторых – «лиела синяя». Лиела – значит, большая. Помните Лиелупе? Лиел-упе, большая река (не забывайте ударять на первый слог).

Аромат этих моментов легко всплывает из моего подсознания вместе с влажными запахами вечернего сада. А стрекоз я люблю до сих пор за красоту, громадные глаза и добродушный характер, за то, что ни на кого не похожи. К тому же они поедают всяких кровососов вроде комаров и мошек, а в руках трепещут прозрачными крыльями и старательно, но не больно кусаются большими чёрными клешнями, выделяя коричневую жидкость, наверное, приправу вроде кетчупа к мясу жертвы. Однако с годами их становится всё меньше, и теперь даже в безлюдной местности стрекоз встретишь нечасто. Видимо, инсектициды и прочая агрохимия изменили экологию не в их пользу. А без них и лето мне кажется каким-то неполноценным.

Чувствительными к неблагоприятной среде оказались и майские жуки, тоже любопытные создания. Особенно мне нравились у них пластинчатые щёточки-усики, за которые их и отнесли к семейству пластинчатоусых.. Раньше в мае они тучами слетались на берёзы, и папа, бывало, ударом ноги по стволу вызывал целый «жукопад». Говорили, что они очень вредные. Для человека – возможно, но в природе всё уравновешено. Если жуки что-то поедают, то кто-то кормится и жуками. А люди увиливают от того, чтобы служить пищей для других животных, и тем самым нарушают природное равновесие. Вообще, для природы люди – едва ли не самые вредные твари. Но, раз она сама их произвела, пусть теперь и расхлёбывает.

Однако я здесь не о людях, а о жуках. Как-то, выйдя на морской берег, мы обнаружили, что мёртвыми жуками усеян весь прибрежный песок вдоль кромки прибоя, и отнесли это на счёт каких-то военно-химических испытаний. С тех пор их почти и не видно. А в начале июня на гроздьях сирени появлялись жуки-бронзовки цветом «зелёный металлик» с разноцветным отливом. Сидели иногда по два-три на одной грозди. Потом они попадались и на пионах, и на флоксах. Уж очень любили цветы. А ещё были чёрные, твёрдые жуки «кусачи», которые летали перед дождём (это была самая верная примета) и, в отличие от других насекомых, больно, до крови кусались мощными и острыми клешнями. Иногда мы устраивали между ними поединки, стравливая друг с другом, и тогда они могли откусить сопернику голову.

Кусачами мы называли и более мелких и безобидных жуков-пожарников, или мягкотелок, с оранжевым тельцем и чёрными крылышками. Они тоже сразу, чуть возьмёшь в руки, начинали кусаться, выделяя каплю ржавого цвета, но причинить ущерба не могли. Все эти кусачи отличались длинными усами, но главными усачами были жуки-дровосеки. Вот у кого усы так усы: вдвое длиннее тела. В руках они попискивали, как сверчки. Жуки, конечно, не такие волшебные создания, как стрекозы, но тоже интересные. Вскарабкается он на палец и так вдруг глубоко задумается, глядя вдаль, что невольно хочется разгадать его мысли, заглянуть в его внутренний мир. Но не получается.

Нельзя обойти вниманием и кузнечиков, которые начинали прыгать в траве в июне, будучи ещё маленькими, а потом подрастали и трезвонили на разные голоса, создавая умиротворяющий звуковой фон к безмятежному летнему дню. А ближе к вечеру начинали стрекотать, подстраиваясь в такт, большие зелёные кузнецы. Под крыльями у них прятались тонкие тёмные подкрылки, с помощью которых они могли перелетать довольно далеко, на десяток метров.

Много было и бабочек. Тут и белые капустницы, и бледно-жёлтые лимонницы, и яркие крапивницы, и удивительный павлиний глаз, и шикарные бархатно-коричневые со светлой каёмкой траурницы, и разноцветная мелочь, и таинственные вечерние «ворогуши»… Но бабочки слишком легкомысленны, чтобы искать с ними какое-то взаимопонимание.

В нашем саду водились и небольшие змеи. Они гнездились в куче мусора и помойной яме, но иногда выползали погреться на солнышке. Поначалу мы считали их ядовитыми медянками, и папа рубил их лопатой, но потом оказалось, что это, скорее всего, безногие ящерицы – медяницы, или веретеницы (что одно и то же). Хотя – я проверил – при нажатии на зуб какая-то капля у них всё же выделялась. Яд? На вкус не пробовал, остерегался. Как себя ни уговаривай, что змея не виновата, она тоже жить хочет, а всё-таки на свободе она неприятна, потому что бывает незаметна, непредсказуема и вызывает невольное чувство опасности, особенно при внезапной встрече.

Ещё одной характерной приметой лета была песня зяблика, которая легко различалась среди птичьего многоголосья. Голос зяблика чист и звонок, трель его недлинная, но громкая и заливистая. Свою песенку он начинает высоко и, словно по клавишам, переливчато спускается вниз, а внизу делает выразительный «росчерк». Конечно, не все поют одинаково, у иных трель сокращённая и без росчерка, но бывают и настоящие виртуозы. В хорошую погоду трели зяблика были слышны целый день. А я задумывался: почему пение птиц не надоедает? Наверное, потому что это – натуральный природный фон, такой же, как журчание воды, зелень лесов и синева небес. Правда, в наших широтах уже к июню многие птицы, да и те же соловьи, смолкают. Но не зяблики. У нас они пели гораздо дольше, и за это были моими любимыми птичками. К тому же они, со своей розовой грудкой, голубой головкой и белыми зеркальцами на чёрных крыльях, очень симпатичны.

Чтобы закончить с живностью, надо упомянуть и про домашнее зверьё. Кошек и собак я всегда любил, потому что они, в отличие от людей, очень отзывчивы на дружелюбие и ласку. Сначала мы взяли себе щеночка соседской овчарки Леди. Назвали его Смелым в честь пса из повести Гайдара «Чук и Гек». Прожил он у нас недолго и пропал. Потом шофёр привёз белую терьерку Негу.

Я с Негой

В неё влюбилась заезжая актриса, выпросила и увезла в Москву. Следующего, белого метиса лайки, тоже назвали Смелым. Очень живой и весёлый, он не любил сидеть на привязи, грыз верёвку и выкручивался из ошейника. В городе он сидел во дворе в будке. Несколько раз убегал. Один раз вернулся сам – чумазый, как чёрт. Отмывали щёткой с мылом. В другой раз мы выцарапали его у собачников во время погрузки в фургон. А потом и вовсе исчез. Кошек мы тоже любили, но и они пропадали.

Переезд на дачу всегда был радостным событием не только потому, что начиналось лето и прекращались школьные занятия. Это была весёлая пора. Из Москвы вместе со своей мамой, тётей Марусей, приезжал двоюродный брат Андрюша Маклаков, попросту Адик, почти ровесник. Они привозили какие-нибудь вкусности вроде пастилы в коробке. Странно, но в Риге пастилы тогда не было. Угощаться ею нам дозволялось только после обеда и только одной штучкой, поэтому в конце коробки она была уже слегка чёрствая.

В нашу молодёжную компанию вливались соседские дети. С одного бока нашими соседями были Афанасьевы с сыном Игорем и гостившими девочками Тэрой и Норой, с другого – Юрансы с дочкой Лилей, а напротив жили Вишневецкие с сынишкой Владиком, таким смуглым и черноволосым, что мы звали его Шквариком. Все эти детишки были моложе нас с Эдиком и потому считали нас главнее и регулярно сбегались к нам. Вдобавок, мы были изобретательнее и выступали заправилами во всех играх и затеях.

Играли мы в прятки, в индейцев и пиратов, делали луки и стрелы, мастерили головные уборы с перьями, рисовали «деньги» и прятали «клады», резали на кубики и «продавали» хозяйственное мыло, изображавшее «атом» для летательных аппаратов. А ещё ребятам и взрослым гостям мы показывали с помощью диапроектора самодельное рисованное «кино», повесив в гараже экран из простыни и расставив стулья. И продавали в «кассе» входные билеты, предварительно выдав зрителям самодельные деньги.

Красивая Лиля была моей симпатией, считалась «невестой» и бегала за мной, как собачонка. Как-то во время игры в прятки мы забрались с ней в платяной шкаф и сидели, плотно прижавшись друг к другу. Тогда мы оба испытали непонятно приятное ощущение, зачаток дремлющей сексуальности, хотя я был ещё третьеклассником, а она и того моложе.

Особая статья – дни рождения. Первого июля был день рождения папы, и к этому дню обычно поспевала первая клубника, которую мы торжественно ему и дарили. А 29 июля был день рождения Адика, и накануне мы с Эдиком втайне готовили ему какой-нибудь самодельный подарок вроде свежевыструганных стрел или оригинального головного убора. Похожая история повторялась и на мой день рождения, 22 августа, и тогда уже секретничали Эдик с Адиком.

Был и ещё один летний праздник, на этот раз общий, – Лиго, или День Яна, вроде именин, который широко отмечался в канун 24 июня. Янов вокруг было много, и на них надевали дубовые венки, а на Яна Яновича – целых два. Вечером на пляже жгли бочки со смолой, установленные на столбах, а гуляющих угощали пивом из больших бочек. К празднику готовили специальный сыр с тмином, полы в комнатах устилали «ивановской» травой, а на базаре продавали рукодельные нарядные головные уборы и другие традиционные украшения. Позже партия и правительство решили, что идеология этого праздника сомнительна, и общественные мероприятия отменили, но в народе праздник сохранился, особенно в сельской и дачной местности.

Несмотря на кажущееся обилие занятий и развлечений, порой я хандрил от безделья и приставал к маме, особенно, если за окном сеялся бесконечный дождик: «Маа-ам, что мне делать?» – «Почитай книжку». – «Не хочууу!» – «Ну, порисуй». – «Я уже рисовал»… Безделье было мне в тягость, но и к занятиям я относился привередливо: нужно, чтобы они совпадали с душевным настроем. А поди, угоди ему. Когда слышал про рай, удивлялся: а что же там делать-то? Радоваться? Как можно радоваться безделью? Это ж какая скучища! Если бы хоть дрова заготавливать для ада… Но нет, наверное, не разрешат.

Из подходящего полена я выстругал себе саблю, с которой ничего не боялся. Она не только могла сечь высокую траву, но и спасала от недругов. Когда во сне меня окружали враги, приближаясь со злорадными усмешками, и уже, казалось, не было спасения, в моей руке вдруг чудесным образом возникала моя сабля. «Ха-ха! – торжествующе смеялся я и вспрыгивал на бугорок. – Подходите, подходите. А у меня сабля!» И враги в смущении пятились и расплывались, как дым.

Поскольку на даче не было горячей воды, мыться мы ездили в город. Заодно прикупали там что-нибудь в магазине или на рынке. Однажды на этом рынке я увидел красивую детскую деревянную тачку и стал приставать к Лиде, чтобы её купить. Она возражала: тачка стоила 70 рублей, по тем временам довольно дорого. Мы уже пришли домой, а я всё хныкал, пока Лида не смилостивилась. Мы вернулись на рынок и купили тачку. Но счастья не было: радость померкла перед внезапным стыдом. Мне было стыдно не за то, что я разорил тётю на 70 рублей, а за то, что выпросил у неё тачку, как маленький капризный ребёнок. Кажется, пустяк, а засело на всю жизнь. Лучше бы она на меня наорала. С тех пор я избегал у кого-нибудь что-то просить.

Как-то папа привёз из Москвы набор для игры в крокет в плетёном ящике: железные ворота из толстой проволоки, полированные деревянные шары с цветными полосками и такие же колотушки с длинными ручками. Выбрав в саду площадку поровнее и расставив по инструкции ворота, мы гоняли сквозь них шары колотушками. Ещё с помощью папы навесили между соснами качели и гимнастические кольца, а позже за воротами, между другими соснами, натянули настоящую волейбольную сетку. Так что игры у нас были на любой вкус, не говоря уж про настольные − шахматы, карты, квартет писателей. А в городской квартире после немцев остались комплекты игры «Рич-Рач» с игральными кубиками, складными разрисованными картонками и многочисленными деревянными фишками, которые мы называли «людиками». Всё это тоже пользовалось большим успехом. Ещё мы обнаружили в ящике письменного стола немецкий журнал с большой цветной фотографией Гитлера. Аккуратно вырезали, привезли на дачу, прикрепили к дереву и в клочья расстреляли из луков.

Индейцы.

Папа с мамой в лодке на реке Лиелупе.

В городе мы с Эдиком посещали музыкальную школу по классу фортепиано, а летом отрабатывали уроки на пианино у знакомых на даче. Помню, с каким трудом я высиживал там отведённое время, играя гаммы и сонатины, поминутно взглядывая на часы и сладко мечтая о том, как приду домой и буду поливать из лейки свои помидоры, пробираясь босиком между грядками. Хотя мокрые и грязные ноги будут чесаться от комариных укусов, после нудных музыкальных уроков это будет настоящим счастьем.

Мы с Эдиком на даче у Тринклера. Фото Тринклера.

А к вечеру с работы приедет на машине папа и станет из шланга поливать яблоню, иногда в шутку брызгаясь струёй в чью-нибудь сторону.

Я с папой у его казённой машины.

Утром шофёр приезжал за папой и отвозил его в город на работу, вечером привозил обратно. А в выходные дни мы всей семьёй иногда ездили на какую-нибудь экскурсию или в лес по грибы. Первое время папиным водителем был приятный молодой латыш Эльмар, тот самый, который привёз собачонку Негу. Он Он показывал нам с братом органы управления и приборы автомобиля и позволял посидеть за рулём, подавить на педали и попереключать передачи. Позже его сменил пожилой Акменс, с которым Эдик уже самостоятельно водил машину по лесным дорожкам.

Из взрослых к нам на дачу захаживали папины коллеги, друзья ещё с довоенных времён − Арвид Янович Пельше, работавший, как и до войны, секретарём ЦК, с супругой Лидией Алексеевной и Ян Янович Тринклер с Люцией Яновной, а иногда и со взрослым сыном Эриком. В Латвии имя Ян − то же, что в России Иван, в Англии Джон, во Франции Жан. Здесь если кто не Ян, то почти наверняка Янович. Правда, латыши отчества не употребляют. Разве что, когда общаются по-русски.

Книг у нас было много, но Лидия Алексеевна всегда приносила  какую-нибудь диковинку из библиотеки приключений вроде «Всадника без головы» Майн Рида, а на худой конец − коробку шоколадных конфет. Но особенно мы с братом любили Тринклера. Если Арвид Янович был серьёзный, вдумчивый и слегка торжественный, то Ян Янович был весёлый, толстый и демократичный. По всякому поводу у него находились шуточки и анекдоты, порой весьма политически остренькие, хотя сам он работал в Совете министров. Например, в магазине: «Заверните мне пару правительственных селёдок». – «А правительственные – это какие?» – «Это которые толстые и без головы». Или ещё: в правительстве голосуют за предложение догнать и перегнать Америку к 1970 году. «А вы почему не голосуете?» – «Я считаю, что догнать нужно, а перегонять нельзя». – «Это почему?» – «Если перегоним, голая задница видна будет». Ну, или так: «Говорят, скоро границы откроют. Вы что тогда будете делать?» – «Я-то? На дерево залезу». – «Это зачем?» – «А чтобы не задавили». – «Так и будете сидеть на дереве?» – «Потом, наверное, в Америку поеду». – «А в Америку-то зачем?» – «А что я один тут буду делать?»

А то рассказывал, как в тюрьме (в буржуазной Латвии он был подпольщиком с тюремным стажем) сокамерники подсмеивались над задавакой-соседом. Стоя вокруг стола, они внимательно смотрели, как один из них рисует на бумаге план побега: вот здание тюрьмы, территория, ограда, часовой в будке… и посредине двора большое чёрное пятно. «А это что?» – небрежно спрашивает прохаживающийся по камере важный сосед. «А это куча навоза для любопытных!» И общий хохот.

Тринклеровские шуточки укрепляли мою расположенность ко всему весёлому. В цирке я больше всего любил клоунаду, в театре – оперетту, в эстрадных концертах – конферанс. Костя Берман и Борис Вяткин, Тарапунька и Штепсель, Миров и Новицкий, Рудаков и Нечаев, Аркадий Райкин – вот на кого я смотрел и кого слушал по радио с восторгом. А иные выступления, вроде скрипичного концерта или хора имени Пятницкого, были мне в тягость. Зато теперь слушаю «И кто его знает» в исполнении этого хора и балдею. Как же хорошо они поют! Голосисто, душевно, с задорной улыбкой в голосе. Просто мурашки бегают. Странно, а в детстве это совсем не трогало.

После дачных посиделок мы всей семьёй провожали гостей. Я замечал, как на приморской дорожке дружная застольная компания сама по себе распадается на парочки: папа с Арвидом Яновичем, серьёзно беседуя, идут впереди, следом мама с тётей Лидой щебечут о своём, а позади мы с братом со своими разговорами. Да, всё-таки мужские, женские и детские интересы решительно не совпадают.

Дачи папиных друзей были в пределах пешей прогулки, и мы тоже нередко бывали у них в гостях. У Тринклера от войны остались трофеи − немецкий автомат и пятизарядная малокалиберная винтовка «Маузер», из которой нам разрешалось постреливать, а также аккордеон, на котором мы с братом, положив его на стол, играли вдвоём: один растягивает меха, другой играет на клавишах, как на пианино. Ян Янович, увидев нас за этим занятием, сказал с ухмылкой: «Вы его разорвите». Но главное, у них был патефон с кучей пластинок, среди которых и немецкие с маршами, фокстротами и с классической музыкой, и советские с песнями Леонида Утёсова, и довоенные с песнями Петра Лещенко. Этот популярный певец одно время жил в Риге и записывал свои песни на местной фирме Bellaccord Electro под аккомпанемент одноимённого оркестра.  

Леонид Утёсов со своим оркестром – «Барон фон дер Пшик»:

Пётр Лещенко с оркестром «Беллаккорд» – «Татьяна»:

В наше время Лещенко был не в фаворе, у Утёсова якобы «не было голоса», но мне они нравились, а я всегда предпочитал собственный вкус. Среди любимых была и пластинка с весёлыми песнями под джаз-оркестр Эдди Рознера. С одной стороны – «Мандолина, гитара и бас», с другой – «Ковбойская».

Нравились нам с братьями и песни наших военных союзников: «Бомбардировщики» («Мы летим, ковыляя во мгле»), «Путь далёк до Типперери», «Нашёл я чудный кабачок».

Однажды вечером я, сильно обидевшись за что-то на родителей, ушёл на дачу к Тринклерам. Приняли меня радушно, угостили и положили спать на маленькой уютной мансардочке под крутой крышей. Впечатление от комфорта довершил поставленный мне на тумбочку стакан с лимонадом. Наутро хозяин посадил меня в казённый «Хорх» с открытым верхом (тоже трофейный) и привёз на работу. Там позвонил папе, сидевшему в том же здании, и позвал к себе «по делу», спрятав меня за занавеской. Заговорив ему какие-то зубы, он затем отдёрнул занавеску и привёл папу в великое изумление.

Из служебных разъездов по району Ян Янович однажды привёз нам четырёх живых раков. Два были тёмно-красные, два – тёмно-зеленые. Их пустили в корыто с водой, стоявшее в саду, и несколько дней они там ползали по дну. А потом их сварили. Я плакал и, конечно, отказался их есть наотрез.

Изредка к нам на дачу приезжали в отпуск старшие братья Андрея Маклакова – Лёва из Москвы, работавший там на ЗИЛе, и Юра из Ленинграда, служивший в морском ведомстве. Приезжал и папин взрослый племянник Ольгерд, сын его сестры Эды, погибшей в немецком концлагере. Судьба его тоже сложилась трагично. Помню, он выстругивал нам с Эдиком хорошие стрелы ножом из лучин, которые отщеплял от полена. А с папой он подолгу о чём-то беседовал. Что-то у него в жизни не ладилось, а жена изводила придирками и нападками. У папы он зачем-то выпрашивал пистолет – небольшой «маузер», из тех, что выдавали ответственным работникам после войны в условиях расплодившегося бандитизма. Ещё у папы был пистолет «ТТ» – большой, грубоватый, с деревянными накладками на рукоятке. По сравнению с ним маузер был изящен, красив и лежал в руке, как влитой. Похоже, над ним поработали немецкие дизайнеры из Бау-Хауса, позже прикрытого фашистами.

Естественно, пистолет племяннику отец не давал. Кстати, этот маузер я как-то прихватил на школьный вечер. Стрелять не пришлось, но мальчишкам похвалился. Незамеченным это не осталось, и папа учинил мне если и не разнос, то серьёзный выговор. А с Ольгердом кончилось тем, что он повесился у себя в подъезде на лестнице. На похоронах жена билась в истерике, причитала и рвала волосы. Вот так: с живыми мы ладить не умеем, а когда они умирают, – возможно, не без нашей «помощи», – сходим с ума от горя и запоздалого раскаяния.

В послевоенное время отец работал, как и прежде, заведующим отделом ЦК, а когда в республиках организовали Министерства иностранных дел, поработал и там, обрядившись в форменный костюм с галунами. Это была самая денежная работа: в отличие от обычных трёх – трёх с половиной тысяч, там он получал все пять. Вдобавок в эти годы он отредактировал перевод на латышский язык собрания сочинений Ленина и на заработанные деньги заказал на местной фабрике мебельный гарнитур в кабинет. Когда же республиканские министерства иностранных дел снова отменили, его перевели в горком. Появилась и новая служебная машина – «Победа» с молодым шофёром Николаем Владимировичем, с которым мы с братом сдружились настолько, что уже сами пробовали ездить не только по лесным дорогам, но и по пустынному шоссе во время воскресных поездок.

Я летом и зимой. А собака соседская, Ганнибал, сынишка овчарки Леди.

Рисуя пёструю картину своего детства, не могу не упомянуть о рыбалке. Втроём с Андреем спозаранку, накопав под яблоней или в помойной яме червей, мы шли на речную косу или на протоки за краснопёркой. Ловили неплохо, хватало не только кошке. А однажды поздним вечером на косе поплавок надолго исчез, и я вытащил угря. Он извивался в траве, как змея, и от неожиданности я чуть не испугался. А наживку он заглотил так глубоко, что поводок с крючком пришлось отрезать. Впоследствии мы договорились с прибрежным дедом и плавали на его старой лодке, подкрадываясь к камышовым островкам, среди которых ловилась более крупная рыба.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24

10 комментариев к записи “Кое-что о себе”